Можете быть уверены, слуги быстро выполнили свой долг. Когда я вернулся, лошади уже стояли у входа. Генерал спустился вниз по лестнице и также как и я сел на лошадь. «Ну, — сказал он, — поехали». Он направился налево, на узкую и незаметную извне тропу, которая шла вдоль леса по красивой равнине. Промешкай мы еще три минуты, и нас бы взяли в плен. Два раздавшихся позади нас ружейных залпа были сделаны по нашим часовым. Затем генерал остановился и сошел с коня, чтобы немного отдохнуть и подумать. После отдыха мы отправились в Мо. Повсюду царила паника. Подходили наши дезертиры, большинство из них без оружия, ужасное зрелище. Мо был настолько наполнен войсками, что нам пришлось идти в Кле, там было совершенно пусто. Все жители покинули его. Казалось, что там прошел враг. Каждый, прихватив все ценное, шел в Париж. Дороги были битком забиты каретами. Они просто вверх дном перевернули свои дома, даже враг не смог бы сделать большего. Мы подъехали к Парижу со стороны Сен-Дени. Все въезды в город были забаррикадированы. Войска расположились на равнине Ле-Вертю и на холмах у Сен-Шамона. Штаб-квартира находилась в деревне Виллетте, где размещался маршал Даву. Он был военным министром и главнокомандующим — одним словом — правительством Франции.
Вся наша армия воссоединилась на севере Парижа на этой равнине Ле-Вертю, и туда же прибыл маршал Груши со своим армейским корпусом, который нисколько не пострадал. Нам сказали, что у него 30 000 человек. Главный штаб находился в Виллетте, там же, где и маршал. Поскольку я был начальником обоза, я имел право ежедневно приходить туда за распоряжениями и присутствовать при распределении. Таким образом, видел всех приезжавших туда — генералов и знатных особ в гражданском платье. Совещания проходили и днем и ночью. В похвалу парижанам, я должен отметить, что у нас ни в чем не было недостатка. Они снабжали нас всем, даже болонской колбасой и белым хлебом для штаба. Примерно в четыре или пять часов утра я увидел, как смелые гвардейцы Национальной Гвардии поднимаются на парижские стены, потом, чтобы не быть остановленными, отходят от деревни и идут на позиции, чтобы обменяться огнем с пруссаками. Я каждый день видел это. 29-го или 30-го июня я сказал слуге: «Дай лошади сена и оседлай ее, хочу встретиться с этими гвардейцами». Хорошо вооруженный, я отбыл. В кобурах у меня лежали два нарезных пистолета. Для их заряжания имелся деревянный шомпол, и стреляли они очень далеко. Я заплатил за них 100 франков.
У входа на равнину Ле-Вертю, старая гвардия стояла справа от меня, а Национальная — слева. Я дошел до последних наших часовых первой шеренги. Я поговорил с ними. Они были в ярости от своего бездействия. «Никаких приказов, — говорили они, — Национальная Гвардия стреляет, а мы только носим оружие, нас предают, капитан». «Ничего, дети мои, приказы будут, потерпите». — «Но нам запрещено стрелять». — «Послушайте, храбрецы, я хочу пройти на линию. Я вижу там очень шустрого прусского офицера, и я хотел бы дать ему небольшой урок. Если вы позволите мне пройти. Не волнуйтесь, я не перейду к врагу». — «Проходите, капитан».