В тот год, когда были опубликованы результаты ее исследования, Эванс перешла в лабораторию гигиены Министерства здравоохранения. Грипп, полиомиелит, сонная болезнь – она занималась всеми этими проблемами. Через несколько лет стали появляться свидетельства в пользу ее открытия о родственности бактерий. Ученый из Сан-Франциско подтвердил результаты, полученные Эванс, исследователи по всему миру стали приходить к тому же выводу.
Когда открытие перестало оспариваться, Bacillus abortus и Micrococcus melitensis были объединены в один новый род – Brucella[87]. Однако, хотя дело было закрыто, Эванс не распрощалась с подследственными. В 1922 г. она заразилась болезнью, изучение которой ее прославило. Проявления бруцеллеза, пропадая и возвращаясь, преследовали ее больше двадцати лет.
Исследование Эванс изменило и отношение к возбудителям болезней, и законодательство. В 1920-х гг. были установлены стандарты условий содержания молочного скота (коротко говоря: полная чистота в коровнике). В 1930-е гг. пастеризация молока стала обязательной в значительной мере благодаря работе Эванс. Ее вклад в науку был отмечен почетными степенями, участием в делегациях и членством в научных обществах. На смену скепсису наконец пришло признание.
Тилли Эдингер
1897–1967
палеоневролог
Еще долго после того, как большинство ученых еврейского происхождения в нацистской Германии потеряли работу и должности, Тилли Эдингер продолжала пестовать свою коллекцию фоссилий рыб, млекопитающих, рептилий и амфибий. Она рассматривала окаменелые черепа и размышляла о том, что эти кости могут сказать ученым о древнем мозге. Со специфическим юмором палеонтолога Эдингер говорила, что вцепилась в свое место в Зенкенбергском музее естественной истории во Франкфурте-на-Майне как аммонит цеплялся бы за жизнь в голоцене[88].
Как музею удалось много лет продержать Эдингер в своем штате? Трудно уволить специалиста, которому так сильно недоплачивают! Кроме того, это было частное, а не государственное учреждение. Сотрудники музея были на стороне Эдингер. Она вспоминала о коллеге, «героически сражавшемся за то, чтобы я осталась в их рядах»[89]. Даже когда стало очевидно, что оставаться в Германии опасно, Эдингер не хотела покидать Франкфурт, с которым ее связывали 380 лет семейной истории. Надеясь на лучшее, она приготовилась к худшему – припасла для себя смертельную дозу снотворного, которую поклялась принять в случае отправки в концентрационный лагерь.
После Хрустальной ночи Эдингер передумала оставаться. Повсеместное насилие и угроза дальнейшего ухудшения ситуации заставили руководство освободить ее от работы. Тилли запретили входить в музей, личные вещи из кабинета без всяких объяснений переправили к ней домой. На тот момент Эдингер была одной из последних ученых-евреев в Германии, сохранявших работу. Увольнение стало для нее ударом, а отказ уезжать из Германии подвергал ее риску. Тем не менее у Эдингер было ощущение, что «ископаемые позвоночные спасут»