Она еще очень молода, эта труппа, ставящая музыкальные пьесы тысячелетней давности, молода и очень дружна. Мы, сидя сбоку, все время видели, как во время действия актеры, в том числе и те, кто играл первые роли, бесшумно, ловко, быстро помогали двум рабочим менять декорации. Так спектакль и шел без единого перерыва, без единой заминки. Игра то переносилась на авансцену и шла на фоне занавеса, то снова возвращалась на сцену, и действие продолжалось в совершенно реалистических декорациях.
Зал был битком набит. «Оперной» публики, такой, как ее представляют европейцы, вовсе не было. В рядах, от первого до последнего, сидели простые люди. Иные были с детьми на коленях. На спинках стульев, сзади, были прикреплены особые полочки. Сюда для желающих ставили маленькие чайнички с заваркой чая. Старик с большим чайником, у которого был длинный, как у лейки, носик, ходил по проходу взад и вперед и по мере опустошения чайничков доливал заварку кипятком. Странно все это выглядело. Но какая это была горячая, благодарная аудитория! С открытым сердцем воспринимала она все, что происходило на сцене.
Действие шло под стрекотание каких-то звучных дощечек, под визг гонга или тоненькое пение скрипочек и бамбуковых жалеечек. Играли актеры превосходно. <…>
Несмотря на традиционность костюмов, грима, это уже было иное, я бы сказал, более современное искусство, чем то, что мы видели в пекинском театре. Там сценический рисунок словно вышивался тончайшим шелком. Здесь он более походил на гравюру, но зато был проникнут сегодняшними заботами и страстями. В финале я смотрел на зрителей. Какой-то сидевший рядом морщинистый старичок, может быть рикша или коробейник, как поднес к губам носик своего чайничка, так и застыл с ним в неудобной позе, околдованный тем, что происходило на сцене. Женщина, сидевшая наискосок, прижимала к себе ребенка, как будто случай сделал ее свидетельницей реальной драмы. Глаза у многих были мокры.
Мы уже садились в машины, когда нас догнал запыхавшийся человек со следами грима, еще не стертого с лица. Он сказал, что актеры, узнав, что на спектакле были советские литераторы, просят нас обязательно зайти к ним. Мы повернули назад и были встречены такими же дружными аплодисментами, какие только что отзвучали в театре. Вся труппа – и маленькая актриса, задорно, темпераментно игравшая роль сына, и злой помещик, и несчастная мать, и величественный дракон – стояла на сцене. У некоторых грим был уже смыт, и мы увидели, что люди, так мастерски игравшие в этом традиционном, строго классическом стиле, удивительно молоды. Самому старшему из них – дракону – было лет двадцать пять. У дракона была круглая, веселая мальчишеская физиономия, на которой совсем некстати еще виднелись мазки золотого и серебряного грима.