Первым я встретил легендарного скульптора по напряженному металлу, связывавшего рельсы узлами с бантиком. В юности, рассказывают очевидцы, этот запорожец, красивый, как Андрий, и смелый, как Остап, делал стойку на голове на крыше Академии художеств. Чуть позже, когда он оставил родину, переплыв море в резиновой лодке, про него слагали песни и писали романы.
– Как дела? – спросил я, не зная, о чем говорят с героями.
– Муза мучит, – отрубил он, чтобы я понял: ничего не меняется.
Другие были не хуже. Певцы-космисты, летописцы неведомого, они все что-нибудь строили. Одни – баню, другие – галерею, третьи – погреб, четвертые – башню до неба.
Ну и, разумеется, в Хэнкоке был свой юродивый – поэт с ясными глазами и безграничной памятью. Состарившись, они с женой ходили нагими, чем страшно раздражали соседей, посещавших воскресную службу в стоящей тут же методистской церкви. По-моему, это было только кстати. Русская пара напоминала Адама и Еву, опустившихся от тягот изгнания. Город, однако, в наказание за эксгибиционизм отобрал у поэта четыре неработающих автомобиля, служивших мемориалом пьянки длиной в жизнь. В ржавых джипах хранились пустые бутылки.
– Конечно, они идиоты, – ругался поэт, – но что с них взять, если три четверти американцев верят, что правительство скрывает контакты с летающими тарелками.
– Правильно делает, – подумал я, – похоже, что наши на них прилетели.
2 июля
Ко дню рождения Германа Гессе
Что же такое его “Игра в бисер”? Даже изучив правила, трудно понять, как уместить бесконечный хаос культуры в замкнутую и обозримую форму.
Игра оперирует аббревиатурами, а это – задача поэзии. Не всякой, и даже не лучшей, а той, что от беспомощности зовется “философской” и пользуется узелковой письменностью перезревшей, александрийской, культуры. Такие стихи – интеллектуальный роман, свернутый в ребус, итоговая запись умершей культуры, которую поднял на ноги поэт, которого лучше всего назвать Мандельштамом.
В четыре лапидарные, как морзянка, строки он умел вместить всю описанную Шпенглером “фаустовскую” культуру Запада:
Здесь прихожане – дети праха
И доски вместо образов,
Где мелом – Себастьяна Баха
Лишь цифры значатся псалмов.
Бесценными эти партии делает дар мгновенного выбора слов. Одно бесспорное прилагательное заключает целую историософию. Мандельштам, опуская очевидные для него звенья, писал спорами смысла и называл вылупившиеся строчки “диким мясом” поэзии.
Стихи, однако, нуждаются в творце, Игра – в исполнителе. Гроссмейстеры не выдумывают шахматы, они в них играют. Это значит, что игрецы Гессе не создают культуру, а исполняют ее. И, мне кажется, я знаю, как они это делают, ибо играю в бисер с детства, читая книги.