Брэдбери указал фантастике новые пути и увел ее в настоящую прозу, не отрываясь от вымысла, фантастического допущения и иной реальности.
Об этом – выпущенный в 1953 году центральный шедевр его огромного канона: “451 градус по Фаренгейту”. В антиутопии Брэдбери легко прочитывался тоталитарный кошмар страны, избавившейся от книг. Рэй Брэдбери так резко повысил их метафизическую стоимость, что мы, советские читатели, видели в нем изобретателя и апостола самиздата. Я впервые задумался об этом, когда перечитывал эту книгу на службе – в пожарной охране, где подрабатывал студентом. Там, не умея играть в домино, я всю смену читал, в том числе Брэдбери. Его герой носил такую же каску, как я, но начальник у него был начитанный: “Я начинен цитатами, всякими обрывками, – сказал Битти. – У брандмейстеров это не редкость”.
Адвокат дьявола, зловещий Брандмейстер играет у Брэдбери роль великого инквизитора. Он взвалил на себя груз знаний, чтобы они не мешали остальным бездумно смотреть телевизор. Для него библиотека – не хор умов, а хаос мнений. И прочитанное лезет из Брандмейстера потоком отрицающих друг друга изречений. Книги отравляют его жизнь, и он ищет смерти как избавления от навязанных ими противоречий.
Самоучка Брэдбери, который, по его признанию, всем обязан публичной библиотеке Лос-Анджелеса, страстно защищал книги. Центральный положительный герой, кочующий по многим его сочинениям, – библиотекарь.
24 августа
Ко дню рождения Хорхе Луиса Борхеса
Жизнь – это хаос, говорит Борхес, но мир – это текст. Секрет литературы – в предельной непохожести, заведомой искусственности, неправдоподобии. Здесь – но только здесь – любое слово сказано не зря, у каждого следствия есть причина, у всякого поступка – цель. Если в жизни все случайно, то в литературе – ничего. Писатель, делая деталь художественной, дарует ей бессмертие. История невыносима для человека из-за обилия лишних подробностей. В литературе же лишнего не бывает.
Борхес решительно предпочитал чтение жизни не оттого, что надеялся докопаться до смысла – библиотека ведь беспредельна, а потому, что был уверен, что в библиотеке смысл есть.
Опыт такого чтения Борхес перенял у каббалистов, которые, пишет он, “превращают Писание в совершенный текст, где роль случая сведена к нулю”. Собственно, такой книгой может стать любая, если ей придают соответствующий статус. На это намекает Борхес, поражаясь Библии: “Редкостная идея – придать священный характер лучшим произведениям одной из литератур”.
По Борхесу, книга адекватна миру, но это вовсе не тот мир, в котором мы живем. Литературная вселенная Борхеса – это модель принципиально нечеловеческого мира. И это значит, что Борхес, говоривший, что “всякий культурный человек – теолог”, перебрался на чужую территорию. Однако вместо того, чтобы обращать литературу в богословие, он трактовал теологию как литературу. Борхес считал ее самой важной – фантастической – разновидностью изящной словесности, которая занята, возможно, единственно существенным для людей вообще и писателей в частности делом: конструированием Другого. Все чудесное, сверхъестественное, мистическое, божественное для Борхеса – дерзкая и величественная попытка человека представить, вообразить другое, чуждое нам сознание и вступить с ним в диалог.