– Луковый суп, – объявил Хвостенко, – полагается есть на заре, чтобы протрезветь, поэтому нам придется сперва набраться.
Весь день мы дули красное под стейки из конины. Лишь перед рассветом, когда Хвост спел весь свой репертуар трижды, мы, наконец, уселись за выскобленный стол, разделив его с другими подозрительными типами.
– Чистый Вийон, – одобрил Хвост.
В луковом супе все показалось заманчиво грубым: миски, черный крестьянский хлеб, бегло накромсанный лук и крепкое, шибающее в нос варево. За окном хрюкал Оскар, рядом переругивались сутенеры, у стойки выпивали позировавшие Шемякину грузчики-тушеноши.
Не зная, чем ответить Хвосту в Нью-Йорке, мы повели его в непарадную часть Чайна-тауна. Расположившись с вином и сушеной каракатицей под пилонами Бруклинского моста, где, если верить Голливуду, живут вампиры, а если правде – бездомные, мы извинились перед Лешей за то, что наш город так явно уступает его Парижу.
– Чем это? – удивился Хвост.
– Древностью.
– Ничуть, – сказал он, обводя панораму руками, – руины, клошары, ржавая роскошь прошлого.
Оглядевшись заново, мы признали его правоту. Хвостенко навел наш взгляд на резкость, и город, налившись стариной, обернулся песней про вечное, прошлое и волшебное. Рыжие эстакады надземки нарезали Манхэттен, как Рим – акведуки. Ветхие инсулы жилых кварталов наивно маскировали бедность лепниной. Орлы, латынь и лавры украшали муниципальные дворцы форума. Украв и присвоив старосветские образцы, Нью-Йорк склеился в дикое чудо без умысла и порядка, подчиняясь наживе и случаю.
– Над небом голубым есть город золотой, – затянул Хвост, как всюду, где он оказывался, и мы из благодарности подхватили припев, чего с моим слухом не следовало делать ни при каких обстоятельствах.
15 ноября
Ко дню рождения Марины Ефимовой
Много лет мы дружили домами, вместе встречали Новый год, закусывали на пикниках, ездили на рыбалку и за грибами. И всегда Марина была незаметным центром компании. Об этом узнаёшь на следующий день, когда в памяти всплывают шутки Бахчаняна и ее застольные истории. Я так их любил, что однажды отвез Марину на конференцию в Филадельфию, чтобы всласть наговориться по дороге. На “Радио Свобода”, конечно, и других говорунов хватало, но только Марина умела строить рассказ как картинку. До сих пор помню: летняя ночь, деревенские танцы в литовской провинции и пятеро братьев-красавцев на мотоциклах с сияющими в темноте зубами и рубахами, одними словом, I Vitelloni. Неудивительно, что больше всех искусств Марина любила кино. В ее пересказе фильмы, особенно, классические, казались лучше, чем на экране.