25 ноября
Ко Дню Благодарения
Четвертый четверг ноября – интимный праздник, как будто специально приспособленный для выяснения личных отношений с Новым Светом.
Философ Сантаяна говорил: “Америка – великий разбавитель”. На себе я этого не заметил. Видимо, есть в нашей культуре нерастворимый элемент, который сопротивляется ассимиляционным потугам. Америка, впрочем, никого не неволит. Она всегда готова поделиться своими радостями – от бейсбола до индюшки, но не огорчится, если мы не торопимся их разделить: свобода.
– Свобода быть собой, – важно заключил я однажды.
– Ну, это не фокус, – возразили мне, – ты попробуй стать другим.
Это и впрямь непросто, да и кому это надо, чтобы мы были другими? Меньше всего – Америке. Она уважает различия, ценит экзотику, ей не мешают даже те чужие, что не желают стать своими. Но вообще-то ей все равно. Она не ревнива. И, пожалуй, я больше всего ей благодарен за то, что Америка не требует от меня быть американцем. У нее нет одной культуры, одной расы, одной традиции. Здесь нет общего знаменателя, без которого немыслимы страны Старого Света. Открытая для всех, Америка предоставляет каждому шанс оставаться собой.
Конечно, быть собой можно везде, но, скажу я, суммируя долгий опыт, в Америке с этим все-таки проще. Только она дарит человеку высшую свободу – вежливое безразличие. Каждый пользуется Америкой как хочет, как может, как получится. Не она, а ты определяешь глубину и продолжительность связи. Америка признаёт двойное гражданство души. И эта благородная терпимость оставляет мне право выбирать, когда, как и зачем быть американцем.
27 ноября
Ко дню рождения Бориса Гребенщикова
Мне нравится, как он обходится со своей славой. БГ носит ее как треуголку – с достоинством и иронией. Сам Борис привык, но гулять с ним трудно. В Питере у Бориса берут автографы полицейские, и даже в Сохо на него оборачиваются официантки.
Пропустив феномен русского рока, я познакомился с Гребенщиковым раньше, чем с его песнями. Сидя в кафе в Гринвич-Виллидж, мы чинно беседовали о тайнах подсознания, и я еще не знал, что он умеет с ним делать. Я понял Гребенщикова лишь тогда, когда остался наедине с его песнями. Однажды он пригласил меня в свой диковинный дом. Здесь, в завешанной тибетскими мандалами комнате, он пел до утра. Концерт был для меня немалым испытанием. Песни БГ срывали со стула, и я цеплялся за скатерть, молча краснея от напряжения.
Борис не пишет песен, он их находит в общем потоке жизни. Вынимая из него то слово, то аккорд, он орудует пинцетом интуиции, оставляя разум праздным. По привычке надеясь урвать главное, я часто хватаюсь за строчку-другую. Но, подержав, отпускаю обратно, чтобы она приросла к песне, словно ветка коралла – цветная и твердая.