— Как ты здесь очутился, Коля? — ошеломленный и обрадованный, спросил Глеб.
— Пассажирским поездом, — отвечал Густов. — Девять суток — и я тут.
— Но ты ведь не должен был ехать.
— «Для урегулирования семейных дел», если помнишь. Такая была формулировка.
— А теперь, значит…
— Теперь все урегулировалось.
— И ты здесь вместе с Элидой?
— Наоборот — один.
— Все-таки она не захотела?
— Она просто вышла замуж за другого. Паспорт-то у нее был чистый, а я стал для нее… неясным. В общем, я тебе все потом расскажу. Только ты не наседай на меня, ладно?.. Я снова женат, и теперь по-настоящему.
— Когда ты успел?
— А кто обещал не наседать?
— Ладно, подожду… И вообще скажу, что в дороге тебе будет легче. Женщинам тут — видишь как! — Глеб показал на лестницу, чадящую примусами, гудящую женскими разговорами, не всегда ласковыми.
— Да, не очень-то…
— А когда женщине плохо, — продолжал Глеб, — то и мужчине труднее… Ну пойдем к Лене! Ты хоть помнишь ее?
— Ее нельзя не запомнить.
Глеб погрозил другу пальцем:
— Коля! Ты — потенциальный женский угодник.
— Такой же, как ты — женоненавистник!
Они пошли в «тихомоловский уголок» возле печки.
Лена всего один раз видела Николая Густова, когда ее и Глеба провожали в дорогу. Раньше она только слышала о комбате, о его не совсем обычной военно-почтовой женитьбе. Потому она и запомнила Густова. Тогда, на проводах, она все присматривалась к нему и ждала от него чего-нибудь необычного. Но не дождалась. Он показался ей даже слишком обыденным человеком, особенно рядом с гражданскими друзьями Глеба — молодыми крымскими литераторами, которые водили в то время небольшой хоровод вокруг настоящего, столичного писателя — Петра Андреевича Павленко, загнанного в Ялту чахоткой. Все тогда немного подвыпили, но очень умеренно, только до градуса веселости, все острили, сочиняли экспромты, немного изощрялись в речах о «биографии личности», о праве на героическое слово, о «психологии обозников», которые обязательно полезут теперь в литературу и будут объявлять себя героями войны. Нараспев читали последние стихи Тихомолова:
Изведать все, пройти везде,
Спешить и мчаться неустанно.
Лишь на стотысячной версте
Сойти на тихий полустанок…
Это декламировалось как своеобразное напутствие молодоженам и как товарищеское одобрение: вот, дескать, провозгласил человек поэтическую программу и в нужный чао не отступился — снова едет на свою передовую. Все эти ребята были фронтовиками, все были объединены одним общим благословением и как-то вот так же объединение собирались жить дальше. Что-то штурмовать, что-то совместно отстаивать, с кем-то схватываться… Когда они все — ватага мужчин и одна юная, немного растерянная женщина — вышли на тускло освещенную ночную Пушкинскую улицу, то вдруг образовали шеренгу, крепко сцепились руками, перегородили всю улицу и вполголоса, как где-нибудь на передовой, запели «Вот солдаты идут…». И так шли, и песня получалась удивительно правильная и чистая, как будто пели ее настоящие певцы, а не подвыпившая ватага… Лена шла в середине этой шеренги, между Глебом и его комбатом Густовым, ощущая голыми руками чуть кусающую ткань их кителей, но даже и эта шерстистая ткань, и теснота, в которой Лена оказалась, сдавленная плечами своих саперов, — все было тогда хорошо. Как будто произошло наконец то самое, о чем мечталось в годы несчастливой военной юности: люди идут плечом к плечу — и я с ними. И песни будут — о нас!