Полонский глянул и тотчас же перевернул листок в альбоме — начал рисовать женщину.
В глазах у Гертруды стояли слезы, но в лице и во всей осанке чувствовалось напряженное достоинство. С таким же выражением на лице она спрашивала Василя: «Шиссен, я?» — и готова была идти на смерть не плача. Теперь она тоже чувствовала некую обязанность держаться именно так. От марширующих сотен немецких мужчин на нее, видимо, повеяло какой-то прежней их силой и мощью. Когда немцы идут в строю, всегда видишь организованность, мощь, стройность. И не только на берлинских площадях, не только на грандиозных военных парадах. Вот эта же самая гроссдорфская улица, кажется, еще помнила, когда по ней маршировали отряды Имперского трудового фронта, строившие перед войной автостраду. Это были мирные землекопы, но ходили они, как гренадеры, а их начищенные до солнечного сверкания лопаты воспринимались как боевое оружие…
Было, было что вспомнить немецким женщинам, если говорить о военизированных шествиях, маршах, барабанах. Чего другого, а этого немцам всегда хватало. И не оттого ли фрау Гертруда, отнюдь не фашиствующая немка, тоже вдруг пережила отшумевшие восторги минувших дней.
— Если она все-таки должна отравить нас, то это произойдет сегодня, — пошутил Полонский, вглядываясь в лицо фрау Гертруды и пытаясь изобразить ее на бумаге.
— Вару́м — почему? — чуть ли не поверив, спросил Василь.
— Из патриотических чувств…
Опираясь на толстую трофейную палку, украшенную множеством медных бляшек с рельефными видами немецких городов, прикостылял к саперам комендант Гроссдорфа лейтенант Бубна, хранитель порядка и несносный матерщинник.
— Хорошо идут, мать иху так! — похвалил он немцев.
И сам же начал объяснять себе:
— А чего им не идти, так иху мать? Не в концлагеря, не в крематории гонят.
В разговорах о немцах лейтенант Бубна был неумолимо суров. «Вы их жалеть-то погодите! — внушал он саперам еще при первом знакомстве. — Немца пожалеешь — сам пропадешь. Им теперь всем надо пройти через хороший страх, чтобы они потом по-человечески рассуждать начали. И чтоб навсегда запомнили: идешь воевать в Россию — готовься увидеть Ивана в своем собственном доме… Я их тут воспитываю — будь спок, и прошу мне моих немцев не портить всякой там жалостью и благотворительностью…» Так он бахвалился в первый день знакомства со своими соседями-саперами. А на второй день старший лейтенант Роненсон слышал в продотделе дивизии, как тот же суровый лейтенант Бубна выколачивал там продовольствие. «Мне город кормить надо — вы понимаете или нет? — кричал он. — Да, немок! И немчат в первую очередь… Я для чего тут был оставлен еще во время боев? Чтобы жизнь продолжалась! Так было мне сказано, и так я понимаю свою миссию!» Знал он, оказывается, и такие слова, как «миссия», не только матерные… Наконец, там же, в продотделе, вдоволь накричавшись и кое-чего добившись, он «удивлялся сам на себя»: «Узнала б моя покойная мама, что ее сын, хромой от немцев, теперь тут о прокормлении немок хлопочет! Она меня, наверно, из могилы вытолкает, когда мы там встретимся».