В тускло освещенном коридоре его поджидал Полонский. Прислонившись к стене, он стоял с чуть откинутой головой и пребывал, вероятно, уже в своем завтрашнем дне, среди встрепанной художественной братии, в гуле нескончаемых, оплетающих все огромное здание Академии художеств коридоров, в атмосфере взаимно возбуждаемой вдохновенности и готовности сказать свое неслыханное в искусстве слово. Он стоял неподвижно, глаза его чуть блестели, отражая какой-то отдаленный свет, и был он настолько доволен, благополучен, счастлив, выглядел настолько обласканным и удачливым, что у Густова вспыхнуло к нему сперва завистливое, а затем и неприязненное чувство. «Сейчас начнет утешать», — подумал он и, пожалуй, прошел бы мимо Полонского, если бы не пережитая вместе война и военная дружба.
— Забрили? — сразу обо всем догадался Полонский.
Густов лишь махнул безнадежно рукой и прислонился плечом к той же стенке, у которой блаженствовал Полонский.
— Ты только не паникуй, — действительно начал Полонский утешать его. — Ты же видишь, как тут каждый день все меняется: сегодня одно, завтра другое. Все еще может…
— Выше не прыгнешь, — сердито оборвал его Густов.
Ему не хотелось говорить и больше уже не хотелось слушать других.
— У меня есть конкретное деловое предложение, — сказал Полонский, помолчав какое-то приличное время. — Махнем к французам!
— Зачем? — не понял Густов.
— Выпьем пивка… А во дворе за пекарней живут две симпатичнейшие молодые вдовушки — фрау Эмма и еще одна там…
Густов оттолкнулся плечом от стенки и направился по коридору к выходу. Полонский понял это как согласие и начал на ходу уговариваться:
— Фрау Эмма — моя, а вторая, беленькая… она не хуже, не думай…
— Ты ведь только что проводил Валю! — чуть ли не обиженно проговорил Густов. — Она, может быть, еще не доехала до Ленинграда.
— Я тебе уже говорил: Валя Валей и останется, — снисходительно (дескать, неужели не понять этого!) отвечал Полонский.
— Валя Валей, а Эмма Эммой?
— Ну да! Пойми, что это бывает, — продолжал убеждать Полонский. — Я не знаю, где ты вырос, и что ты читал в своей жизни, но вся мировая литература держится на нас, грешниках, а не на святых угодниках. Про святых сочиняли раньше жития, про нас писали, пишут и будут писать прекрасные романы… Конечно, ты можешь вспомнить Ромео и Джульетту, но тогда не забывай и того, чем у них все кончилось.