Как-то ночью особенно растревожило его одно подзабытое воспоминание. О дорожной катастрофе. Это было в самом начале сорок шестого года, когда дивизию перебрасывали из Германии на родину, в Советский Союз. В одном перегоне от города Алленштайн эшелон со штабом дивизии и саперами остановился на маленькой станции. Среди ночи в него врезался на полном ходу тяжелый грузовой состав. «Грузовику» было дано прохождение через эту станцию без остановки, а входная стрелка оказалась переведенной на тот запасной путь, где стоял воинский эшелон. Паровоз разбил, смял, сбросил с рельсов десять вагонов. В девяти были лошади и коровы дивизионной АХЧ, в десятом, хвостовом, ехал комендантский взвод.
Глеб проснулся тогда от сильного удара о стенку вагона и весь оказался как бы смятым в комок. Где-то что-то гудело. Когда со знакомым скрежетом отодвинулась вагонная дверь, образовался розоватый просвет.
— В хвосте — пожар! — услышал Глеб голос комбата Николая Густова. — Подъем!
Как он одевался, как находил сапоги и обувался, Глеб почти не помнил — все это делалось в тревожной, аварийной заведенности. Прыжок из вагона на землю отозвался тупой болью в ушибленном еще раньше колене, и это несколько протрезвило. Из соседних вагонов тоже выскакивали саперы, и комбат Густов уже командовал:
— Захватить топоры и лопаты! Тушить огонь песком!
— Носилки! Нужны носилки! — кричали от последнего вагона, опрокинутого, разваленного. Там ходили и ползали полуодетые люди, вытаскивая пострадавших из-под досок и по доскам же спуская их вниз. На рубахах и кальсонах у многих была кровь… Когда Глеб подбежал к этому изломанному вагону, ему на руки передали сверху безжизненно обвисшего, будто без позвоночника, солдата. Держать его было неловко и тяжело, положить не на что, и так он стоял, немного отойдя от огня, с человеком на руках, пока не подскочила к нему санитарка.
— Товарищ капитан, опускайте, опускайте!
— На что опускать? На голую землю?
— Я сейчас что-нибудь…
Она принесла чью-то шинель, расстелила на земле. Она была в неподпоясанной и в незастегнутой гимнастерке, в сапогах на босу ногу — и все это почему-то отпечаталось в памяти. Нагнувшись над солдатом, она сказала:
— Нет пульса.
Потом рядом положили еще двоих, тоже мертвых и изуродованных.
Раненые перевязывали друг друга и возбужденно, как после боя, матерились.
Из других разбитых вагонов люди пытались вывести или вытащить коров и лошадей, и оказалось, что большинство животных уцелело. На всю жизнь запомнилась Глебу лошадь, зажатая между двумя вагонами. Она перебирала не достающими до земли ногами и смотрела на людей с грустным удивлением: зачем это вы меня так?.. Раненые коровы мычали, как будто хотели доиться.