Маскирующее покрытие «Микадо» выглядело будто лист пористой резины, заключённый в «рубашку» из мелкоячеистой сетки наподобие той, что у модных чулок. Внутри «резину» тоже пронизывали какие-то волокна. Материал был почти невесомым, чрезвычайно пластичным и очень-очень прочным. Полковник измучился, пока отдирал его от «рёбер», а потом отрезал кусок, наименее пострадавший при пожаре.
Ему осталось перепилить совсем чуть-чуть, когда за спиной раздался резкий щелчок выстрела, а следом – разочарованный возглас на чужом языке. Лагунов отлично знал ощущение, которое следует за попаданием пули. Сейчас он не чувствовал ничего подобного. Стрелок промазал.
Полковник развернулся. В нескольких шагах стоял маленький, худой человечек. Его одежда – кожаный реглан, кожаные штаны, высокие ботинки – практически полностью обуглилась, лицо скрывал слой сажи. В дрожащей вытянутой руке человечек держал пистолет. Выкрикнув что-то, японец выстрелил ещё раз. Пуля звонко стегнула по сосновому стволу далеко в стороне.
– Брось, – сказал ему Лагунов почти ласково.
Он видел, как с башни танка бешено маячит старшина Донских: в сторону! Полковник отрицательно помотал головой. Пленный пилот цепеллина был куда ценнее, чем ещё один труп.
– Брось, дурак.
Лагунов пошел на японца. Тот попятился и тоненько завыл. Дмитрий подошёл к нему, выбил пистолет из руки. Несильно ударил ладонью по щеке – вразумить. Тот будто только этого и ждал. Пошатнулся, упал. Лагунов присел над ним на одно колено. Японец обгорел страшно. Головешка, да и только. Было настоящим чудом, что он до сих пор оставался в сознании.
Чертыхнувшись, полковник вытащил портсигар с промедолом.
* * *
Раздалась приятная музыка, двери поезда распахнулись. Лагунов поблагодарил седенькую проводницу за приятную поездку, спрыгнул на перрон. Осмотрелся. Невзирая на раннее утро, встречающих было много.
Алевтина и Суркис его ещё не заметили, глядели в другую сторону. На Алевтине было легчайшее цветастое платье без рукавов, перетянутое в талии беленьким пояском, и белые туфли-лодочки. В крупных кудрях модной завивки вспыхивали жемчужные зернышки. Рудольф Борисович восседал в механизированной коляске, похожей на мотоциклетный прицеп. Лысина Суркиса сверкала будто полированная, но пуще того сияла лазоревым лаком и хромированными накладками коляска. По её бокам на треугольных рамах размещались колёса – пузатые, как кольца варёной колбасы. Ходить Суркис пока не мог. Во время памятной экспедиции он не только надорвал сердце, но и повредил позвоночник.
– Эгей, товарищи ленинградские оптики! – гаркнул Дмитрий. – Я здесь!