Он черпал вдохновение во французских альбомах дона Мануэля. Языка он не знал, но подробных, со всеми деталями, рисунков, которыми изобиловали эти книги, было вполне достаточно. Весь день он просидел за рабочим столом, делал эскиз за эскизом, включал цветы или их части в геометрический орнамент, сочетал их, раскрашивал… пока, как всегда, не явился Пако предупредить, что час уже поздний. Далмау оставил наброски цветов и стал глядеть на мольберт, где, занавешенная простыней, стояла картина, над которой он работал. Подумал, не продолжить ли, но не было настроения. Решил выйти; к счастью, в мастерской у него были припрятаны деньги, на всякий пожарный случай, такой, как сейчас. На пороге остановился: идти домой тоже не было настроения. Тем более разыскивать Амадео, Хосе или кого-то еще из золотой молодежи по кафе или ресторанам, где они сейчас начинают свои ночные похождения. Неизвестно еще, как его примут, после вчерашнего он наверняка стал притчей во языцех. Ничего хорошего ждать не приходится: уж очень злобно они насмехались.
И он принялся бродить по кварталу Сан-Антони. Пару раз прошел мимо столовой Бертрана: гул голосов был слышен даже на улице. Лицо Эммы всплыло из глубин памяти, где Далмау его схоронил. Он пошатнулся, будто все чувства покинули его, оставив пустую оболочку, и замер посреди улицы. «Придурок!» – выбранил он себя. Счастье было в руках, а он его упустил. Эмма то и дело являлась в воспоминаниях. Порой он ощущал щемящую, гнетущую тоску, от которой трудно дышать; порой – гнев: он так и не узнал, кто похитил рисунки обнаженной натуры, и это незнание его терзало, приводило в бешенство. Во что бы то ни стало нужно сказать Эмме, что он рисунки не продавал. Эмма не поверит, Эмма, несомненно, ненавидит его, но он должен объясниться. Но Эмма пропала, даже trinxeraires, у которых глаза и уши по всему городу, не смогли ее отыскать. Лелея образ Эммы в памяти, Далмау решил зайти в другую столовую, более скромную, чем «Ка Бертран». Через пару часов он выходил оттуда, напевая и пошатываясь, в компании рабочего с газоперерабатывающего завода и ассенизатора; они сидели за одним столом, ели блюдо дня, эскуделью с мясом, картошкой и бобами, распили несколько фляжек вина и осушили больше чем надо рюмок анисовки. Все трое затерялись в проулках старого города. Только так можно было добиться, чтобы образ Эммы рассеялся, выпал из памяти.
Злополучный вечер в «Мезон Доре» стал поворотным пунктом в жизни Далмау; теперь в ночных попойках он искал спасения от одиночества. Он подозревал, что все эти буржуи, которые смеялись над ним, его ни во что не ставят, и подозрения оправдались через несколько дней в одном кафешантане квартала Раваль, где Далмау наткнулся на компанию таких вот молодчиков, пристрастившихся к разврату: похваляясь своим положением, выставляя себя напоказ, они швырялись деньгами в самых гнусных притонах, чем гнуснее, тем лучше, чтобы потом вернуться к удобствам и роскоши особняков и квартир на Эшампле. Одно время и Далмау кутил вместе с ними, а теперь шлялся по кабакам с рабочими или попросту в одиночку.