– Слезами ты ничего не добьешься, – вернул ее к реальности Хоакин Тручеро. – Вижу, великая «товарищ учительница» так же ноет и пускает нюни, как и все остальные, – бросил он ей в лицо. Эмма никак не реагировала, будто тяжесть нависающего живота сковала и тело ее, и дух. Просто стояла и плакала. И ничего не могла с этим поделать! – Эмма, у тебя не осталось аргументов, чтобы и дальше бить на жалость. Уже все знают, что твой отец умер от пыток после процесса в Монжуике; всем известно, что та, кого ты называешь «сестрой», пала смертью храбрых во время всеобщей забастовки два года назад, и всем надоело сновать перед жандармерией вместе с тобой, другими женщинами и кучкой ребятишек. Все. Этому пришел конец. Теперь живи, как другие женщины, как те, кому ты даешь уроки. Бери с них пример. Они не плачут. Их мужья работают, а они делают все, что от них требуется. Полагаешь, все они приходят в Братство, когда у них возникают проблемы?
Выложив ей все это, Хоакин Тручеро вернулся к бумагам, давая понять, что разговор окончен. Эмма еще мгновение постояла, потом развернулась и вышла из кабинета.
И вот теперь Далмау явился к ней в дом, в эту жалкую комнату, кичливо похваляясь своими деньгами, унижая ее подачкой…
Эмму передернуло; ее и так уже достаточно унижали.
– Козел! – повторила она.
– Успокойся, – попросил Далмау, протягивая руку, чтобы взять ее за локоть.
Эмма резко отпрянула.
– Убирайся, негодяй! – заорала она. – Чтобы я больше никогда не видела тебя в моей сучьей жизни! – продолжала она вопить ему в спину: Далмау уже пробирался между детишками, которые бегали по проходу. – Забудь обо мне! Я для тебя не существую. Не в добрый час я тебя узнала, мерзавец, сволочь! Не нужно мне!..
Эмма бежала за ним до привратницкой, выскочила на улицу с криками и проклятиями. Далмау обернулся, сделал еще одну попытку:
– Я тебя любил, и…
– Иди в жопу! Чтоб ты сдох с твоими деньгами и богатенькими шлюшками! Козел!..
– Эмма! – окликнула ее Пура, которая шла за ней следом. Та обернулась, разгневанная, запыхавшаяся, готовая продолжать свою диатрибу. – Его здесь нет, дочка, – увещевала женщина. – Успокойся. Он смылся, – добавила она, указывая на спину Далмау.
Хосефа жала на педаль швейной машинки, давила ногой с силой, без устали. Далмау неосторожен. Может быть, он и гений, рисует и пишет на славу, но мало знает о жизни. Сердце у него доброе, но он легко поддается влияниям. Он – не борец. Ничего хорошего не выйдет из этой встречи. Ничего. Он хочет вернуть Эмму, вот в чем дело. Пусть даже она беременна от другого! Просто безумие! Он не хотел признаться. Оправдывался: нежность… память о прошлой любви… Она – мать, и разгадала его истинные намерения так же отчетливо, как если бы он объявил о них наподобие тех людей, которые ходят по улицам Барселоны с плакатами от шеи до пят, сзади и спереди. Далмау жил в мире фантазий; он, художник, привык воплощать в жизнь свои мечты, перенося их на холст или на изделия из керамики. Хосефа неправильно подложила под иглу манжету, которую строчила. Хотела поправить, но запуталась нить. Пока останавливала машину, появились лишние стежки. Работа испорчена. Хосефа закрыла руками лицо и расплакалась. Точно так же, как Эмма, одна у себя дома, в изнеможении бросившись на кровать, защищая живот от неведомой опасности. Точно так же, как Далмау, который брел не разбирая дороги, желая одного: чтобы ему помогли обрести забвение. Он представить не мог, чтобы Эмма повела себя так, чтобы так взбеленилась, хотя мать и предупреждала его. Разве это – его Эмма? Она изменилась. Нищета, беременность, очень вероятно, что этот каменщик… не исключено, что он грубо обращается с ней. Да, наверное, так и есть: это заметно. Эмма исполнена горечи, и всякая надежда хотя бы завоевать ее дружбу, добиться прощения, так ему необходимого, развеялась прахом. Да, ему очень нужна помощь, он должен забыться.