– В этом нет никакого смысла, – заметил Далмау.
– Эка важность! Все дело в эстетике. Вот чего мы взыскуем: красоты. Речь не о том, чтобы передавать идеи. Сегодня мы гонимся… – Поэт взмахнул рукой. – Гонимся за красотой… даже в смерти. Важно лишь одно: искусство. Искусство для искусства. Ни учреждение, ни территория, ни власть, ни чувство не заставят нас написать ни единой буквы.
Далмау раздумывал над этим в тишине, которая наступала, когда поэт пропадал, сделав себе укол заржавевшей иглой. Разве не то же самое происходит в архитектуре, производящей такое глубокое впечатление? Неопределимое смешение архитектурных стилей в случае Доменека или Пуча подобно слиянию непонятных и звучных слов; стремление раскрасить ветер, поцелуй, улыбку столь же фантастично, как и старания Гауди привести камень в движение. Искусство для искусства, лозунг, столь ненавистный дону Мануэлю. Искусство должно служить какой-то цели: защищать страну, укреплять католическую веру. Реакционеры не способны понять искусство, которое ищет вдохновение в себе самом, а не во вне его лежащих ценностях.
«Нельзя заставить искусство окаменеть», – витийствовал поэт перед Далмау. И каждый раз, когда они сидели вместе за столиком, один со стаканом спиртного, другой со своим морфином; один – принадлежащий к богеме старый неудачник, другой – молодой художник в расцвете творческих сил, – их объединял единый духовный порыв, и в конце они уходили вдвоем, пошатываясь, держась друг за друга, и брели по улицам, раскинувшимся в ночи.
Далмау написал портрет поэта, и тот, гордый, благодарный, повесил его над своим столиком в «Черном Небе», угловым, перед подмостками, к которому и направился Далмау в тот день, когда Эмма выплеснула на него всю свою ненависть. На сцене девушка в желтом платье с оборками по подолу, в большущих черных серьгах, с гребнем в волосах и кастаньетами в руках пыталась привлечь внимание публики, а та болтала, хохотала, играла, пила и кричала, безразличная к танцу фламенко, который танцовщица пыталась исполнить под гитарный перебор и куплеты хриплого кантаора.
Рядом с поэтом устроились какие-то женщины и цыган с длинными черными волосами и густой бородой, уверявший, будто он приходится дядей девушке, исполнявшей танец. «Недобрые люди», – уже однажды предостерегали Далмау, но сейчас он уволок стул от другого столика, чтобы присоединиться к компании.
– Привет, – проговорил он, придвигаясь к Адольфо.
Поэт улыбнулся, ласково похлопал его по коленке. Цыган что-то буркнул в ответ; возможно, он единственный во всем заведении следил за движениями танцовщицы, которая отбивала чечетку на сцене. Женщины даже не заметили, что кто-то подсел за их столик: улетели куда-то далеко, потерялись в пространстве. Адольфо поднял руку, подзывая официанта, но Далмау пригнул ее обратно.