– Я схожу за ними, – вызвался Фустер.
– Пойдем на улицу, брат. – Томас взял его под руку.
Далмау высвободился резким движением.
– Сынок, пожалуйста, – взмолилась мать.
– Мои вещи! – повторил Далмау и, оставив брата и мать, направился к Фустеру, который как раз разговаривал с полицейским.
– У него наркотическая ломка, – сказал Томас матери. – Что это: опиум, морфин? Вы об этом знали, мама?
– Разве мать может знать обо всем? Ведь и ты, Томас, тоже не знал.
– Тут был пузырек морфина! – орал Далмау перед столом полицейского, тщетно перетряхивая все свои вещи. – Где он? Кто его взял?
– Его взяла моя дочь, – раздался голос дона Мануэля, который уже поднялся к ним. – Этот пузырек, который ты так старательно ищешь, убил ее.
Далмау не посмел взглянуть учителю в глаза. Он забрал свои вещи, рассовал их по карманам. Подхватил пальто и шапку и выбежал из участка, не попрощавшись ни с кем.
– Сынок… – безуспешно старалась удержать его Хосефа.
Никто из троих не пошел следом за Далмау, когда тот покинул участок на улице Россельон.
– В таком состоянии нет смысла с ним говорить. Он никого не станет слушать, пока не уколется снова, – поведал Томас.
– А что потом? – произнесла Хосефа шепотом, будто не осмеливалась в полный голос задать этот вопрос.
Тут дон Мануэль и двое жандармов прошли мимо них, направляясь к выходу.
– Соболезную вашей утрате. – Хосефа воспользовалась случаем, чтобы выразить сочувствие дону Мануэлю.
– Вы? – спросил тот с издевкой, останавливаясь перед ней. – Ведь это ваш сын…
– Нет, – перебила она. – Это вы. – Учитель нахмурился. – Да, это вы улестили, поманили выгодой хорошего паренька и позволили ему пойти по кривой дорожке. Вы, богатые, располагаете людьми по своей воле, используете их, губите, а потом сами жалуетесь. Да, вы потеряли дочь, и мне правда жаль, но что вы оставили мне? Отброс, который покатится все ниже и ниже, пока не умрет в канаве.
– На это я уповаю и этого желаю, сеньора, – изрек дон Мануэль Бельо.
Ее столько раз били, что боль стала основным в ее жизни ощущением, хотя и не слишком приятным. Но вот голода Маравильяс не выносила: потребность съесть что-нибудь, хотя бы позеленевший огрызок хлеба, доводила ее до безумия. От холода она укрывалась где-нибудь за углом, лежала неподвижно, мелко дрожа, смирившись с мыслью, что утром, возможно, уже не проснется. Такие ощущения, как любовь или удовольствие, отсутствовали в жизни trinxeraire, которая с тех пор, как помнила себя, бродила по улицам. А вот боль всегда сопровождала ее, жила вместе с ней, то усиливаясь, то ослабевая… Дельфин говорил, будто отец прибил ее сразу после рождения, через несколько часов жизни на ней уже были синяки.