– Хочу увидеть эту шельму.
Дельфин шмыгнул носом. Ничего не сказал. Знал, что не переубедит Маравильяс. Далмау, ее Далмау влепил ей затрещину. Да, ночью они наткнулись на художника: он бродил по закоулкам Раваля, совсем один, дерганый, весь в поту. Дельфин предупреждал сестру: «Оставь его. Не подходи. Ему ширнуться надо». Перед ними был опасный наркоман. «Не делай этого, Маравильяс», – крикнул он вслед, когда девочка вырвалась от него и направилась к Далмау.
Тот сказал, что она – шлюха, прошмандовка; что она сломала ему жизнь, когда показала, где живет Эмма; довела до самого ее дома, чтобы он увидел свою любимую беременной от другого. Зачем она это сделала – ведь знала, знала? Он подсел на морфин из-за Маравильяс, только из-за нее; если бы она не привела его туда…
– Есть у тебя морфин? – спросил он, прерывая череду проклятий. Маравильяс отрицательно покачала головой. – А деньги, чтобы его купить? – настаивал он. Тоже нет. – А у тебя? – повернулся он к Дельфину, который отступил, качая головой. – Паршивая сука! – вновь обратился он к Маравильяс. – Ты меня довела до ручки! Кто тебя просил искать ее? Я уже о ней и думать забыл! И ты ведь знала, что она беременна от другого!
Тут его одолела ломка, он весь затрясся, начались конвульсии; казалось, он вот-вот упадет, но вместо этого со всей силы ударил Маравильяс по лицу. Дельфин подбежал, встал между ними; второй удар достался ему.
– Вы сломали мне жизнь, – выдавил из себя Далмау, будто этот всплеск насилия лишил его последних сил. – Я ненавижу тебя, девчонка. Ты приносишь мне одни несчастья. С тех пор как я нарисовал твой портрет, моя жизнь превратилась в сплошное мучение. Чтоб ты сдохла поскорее! Не хочу тебя больше видеть.
Маравильяс не плакала, просто остаток ночи просидела в парадном, вся сжавшись, прислонившись к Дельфину. Боль напоминала ей о том, что плакать не годится, уж такой она родилась, бесслезной, как родятся безрукие или безногие.
– Зачем тебе нужно видеть эту шельму? – спросил брат, когда утром она предложила пойти поискать Эмму.
– Далмау не знает, что несет, – нашла ему оправдание Маравильяс. – Он под наркотой. Но сукина дочь знает, что делает: она его погубила.
– Маравильяс, это не наша проблема. Он долго не протянет. Скоро помрет, сама знаешь. А не помрет, так его прибьют, когда попытается что-то стырить, чтобы купить наркоту, или в тюрьму посадят, что еще хуже. А до той, другой, тебе какое дело? Почему бы нам и о той, и о другом не забыть?
– Далмау помрет? – задумалась trinxeraire. – Помрет, конечно. Но кто тебе сказал, что я не помру еще раньше? Или ты? Прямо завтра: от тифа, туберкулеза, оспы… или навахой кто полоснет. Разве такое не случается каждый день? Помнишь Косматого? – спросила Маравильяс. Дельфин кивнул. Он знал, о чем пойдет речь, но позволил сестре продолжать. – Так вот, он вчера помер. А позавчера – та шлюшка, которая пряталась вместе с нами, помнишь? – Да, Дельфин и это помнил. – А третьего дня… – Она продолжать не стала. – Завтра, Дельфин, может наступить наш черед. Я хочу видеть шельму, по которой Далмау плачет; маэстро – самое хорошее, что случилось со мною в жизни. Просто видеть, ничего больше, – прибавила она. Мальчик недоверчиво хихикнул. – Не хочешь, не ходи.