Эмма драила тарелки и чашки вязким, глинистым песком с Монжуика точно так же, как некогда в столовой Бертрана. Мыла полы, протирала столы, лампы, двери и приборы в кафе-ресторане Республиканского Братства. Мыть, протирать и драить – вот работа, которую нашел для нее Тручеро. Три вечера в неделю она снова учила работниц грамоте. После смерти Антонио прошло время, и люди, тогда помогавшие ей, иные от щедрого сердца, вернулись к своей рутине, собственным бедам. Эмма плакала по ночам, и по мере того, как вместе со слезами утекала прочь память об Антонио, проблемы множились и жизнь, которую надо было продолжать, будто нарочно преследовала ее, оказывалась более жестокой, чем можно было представить.
Трех песет в день, которые ей платили, не хватало на еду для нее и для дочери и на оплату убогой халупы во дворе. Эмма добилась отсрочки на пару месяцев, но хозяин дома, еще один буржуй, разбогатевший за счет бедняков, прислал управляющего, тощего, лысого старикашку, дурно пахнущего и трясущегося, и тот, хотя как раз тогда она кормила грудью Хулию, пригрозил немедленно выселить ее, если только… Полный похоти взгляд водянистых глазок привел Эмму в отчаяние. Нет с ней рядом ее мужчины, ее каменщика, и даже этот старый мерзавец готов воспользоваться ее нуждой. Возвращались времена тюфячника и торговца курами.
– Шел бы ты!.. – Эмма вовремя осеклась. – О какой отсрочке мы можем договориться? – спросила она, вставая с постели и отстраняя Хулию, так чтобы паршивец мог хотя бы частично рассмотреть голую грудь.
– Не знаю… – Управляющий подошел ближе. – Какая тебе нужна?
Эмма положила девочку на постель и повернулась к старику, показывая грудь, уже совершенно обнаженную, с торчащим соском, из которого продолжало струиться молоко. У старого сатира пена выступила в уголках рта. Он протянул руку к тугой груди Эммы, и та пнула его ногой в пах. Старикан взвыл, схватился за тестикулы, и Эмма пнула еще раз. После третьего пинка старик сложился пополам и рухнул на пол.
– Ты дашь мне отсрочку еще на месяц, правда? – проговорила она. Старик не ответил. – Правда? – повторила Эмма и встала коленями безобразнику на спину, которая хрустнула так, будто сломался хребет.
– Дам, – прохрипел управляющий, захлебываясь кашлем.
Эмма заставила старика написать расписку в том, что она внесла арендную плату за месяц. Она это сделала, приставив ему к почкам наваху Антонио, которую отдали в больничном морге вместе с другими личными вещами. Этой навахой каменщик пользовался для всего на свете: резал хлеб, накалывал картошку, которую Эмма приносила ему на обед, даже развлекался, строгая деревяшки, пытаясь вырезать из них какие-то фигурки, которые выходили ни на что не похожими. Эмма, видя результат, вечно подтрунивала над ним.