Так вот обстояли дела, и если Анастази не участвовал в какой-то конкретной акции и не шел напиваться в таверну, поскольку шальные деньги жгли ему карман, двое крестьян и их дети, которых благодушная Хосефа назвала «озорниками», потеряв стыд и совесть, часами сидели за кухонным столом и громко скандалили, пока Анастази не клал конец спору ударом кулака, который чаще всего приходился в грудь или в лицо Ремеи, ибо мальчишки предвидели отцовскую вспышку гнева так же точно, как бывалый моряк предвидит бурю, и уносили ноги.
– Вы подыскали себе новое жилье? – время от времени интересовалась Хосефа по мере того, как проходили дни.
Анастази иногда отвечал, а иногда бурчал что-то невнятное. «Не беспокойтесь», – выпалил он однажды. «Нас в любой дом примут, денежки многим нужны», – высказался в другой раз. «Съеду, когда поменяю мою женушку на ту молодуху, что вам греет постель», – захохотал в последний раз, подмигивая Эмме, словно приглашая ее зайти в спальню, некогда принадлежавшую Далмау.
Совладав с гневом, Эмма не ответила грубияну, даже потупила взгляд, в котором читался вызов. Хосефа вырвала у нее обещание молчать. «Не противоречь ему», – чуть ли не приказала. Это Эмма и делала: обходила соседа стороной, когда он попадался на пути; надевала на себя побольше одежек, чтобы он меньше пялился; запиралась в спальне Хосефы – и молчала, молчала, молчала, даже с Ремеи, которую охотно подстрекнула бы к бунту, к неповиновению, к борьбе. «Не вмешивайся, – убеждала ее Хосефа. – Тебя это возмущает, как и меня, но осталось недолго, дочка. Еще пара дней – и они съедут».
Срок близился, а Анастази с семьей ничего не предпринимали, чтобы отыскать другое место, где они бы ругались за кухонным столом, дети бегали бы по дому, а куры квохтали на площадке. Было раннее утро; Хосефа ждала, пока Ремеи накормит завтраком своих, чтобы приготовить еду для себя и Эммы. Эмма дала дочке грудь, ополоснулась в тазу. Анастази разгуливал по кухне в нижнем белье, почесывая то голову, то брюхо, то задницу, то яйца, как вдруг в проеме открытой двери показались трое мужчин.
– Далмау Сала? – спросил один из них, потрясая бумагами, которые сжимал в руке.
Хосефа бросилась к ним.
– Его здесь нет, – ответила, запинаясь. – Вам что-то о нем известно? – Она протянула к незнакомцам руки, будто прося подаяния.
– Вы кто? – спросил пришедший.
– Я его мать.
– А вы кто? – спросила в свою очередь Эмма, вышедшая следом за Хосефой с девочкой на руках.
– Я служащий канцелярии суда первой инстанции района Атарасанас, – пробурчал один сквозь зубы. Потом показал на своих спутников. – А это – судебные исполнители и приставы, – добавил он, показывая через плечо на площадку и лестницу.