Далмау уже начал впадать в отчаяние, когда однажды утром Эмма навестила его. Остановила на улице Сан-Пере-мес-Алт; молодой боец, сопровождавший ее, стоял в сторонке, а слова заглушались грохотом и лязгом: завершалась работа над скульптурной группой, или фигурой на носу корабля, то есть Дворца музыки. Далмау почувствовал, что кровь быстрее бежит у него по жилам. «Не слышу», – сказал он, одной рукой показывая на ухо, а другой инстинктивно хватая Эмму за локоть, чтобы вывести из толпы.
Эмма отпрыгнула назад при одном прикосновении.
– Не трогай меня!
– Прости, – извинился Далмау, когда они отошли подальше от шума. – Я не хотел ничего такого…
– Оставь, – перебила она.
– Оставить? Нет, мне бы хотелось продолжать. – (Эмма нахмурилась, ушла в глухую оборону.) – Не оставлять, а снова видеться с тобой. Завтра и послезавтра…
Сердце бешено билось, заставляло продолжать, выложить желания и чувства, пробудившиеся при одном только взгляде.
– Далмау… – Эмма вздохнула. – То, что между нами было, давно умерло.
– Неправда, ведь мы-то живы, – ответил он. – А раз мы живы, почему бы не…
– Потому, Далмау, потому, – снова перебила она. – Может, мы и живы, но во мне столько всего умерло… – Она так долго унижалась перед Эспедито, что это разъедало ее изнутри, не допуская даже мысли о мужчинах. Стоило лишь вообразить соитие, как она сгорала от стыда, чувствовала себя грязной, омерзительной, и извращения повара приходили на память, сковывая тело и дух, не способный сопротивляться. Ладно, стоит попробовать. Она глубоко вздохнула. Изгнала часть своих демонов и задышала ровней. – Смерть, – шепнула она Далмау, – не приходит внезапно; да, иногда так случается, но чаще всего она настигает постепенно, крадет счастье, дружбу, достоинство и под конец наносит роковой удар. Не думаю, чтобы ты понял, Далмау, – добавила она, видя, как он встрепенулся, изумленный, – но это так. Что бы то ни было, я пришла сюда не затем, чтобы вести разговоры о смертях и невозможной любви.
Хосефа рассказала ей о тяжелом положении сына: он никак не мог найти работу. Республиканцы, Леррус в первую очередь, должны ему помочь, убеждала женщина Эмму в тот же вечер, когда сам Далмау признался ей. Он не берет платы за живопись и не станет брать. Это – его вклад в борьбу; другие умирают с голоду или ставят под удар благополучие детей и жен. Работу у мозаичиста он потерял в том числе из-за своей политической деятельности, та же самая позиция не дает получить другую работу. Республиканцы должны как-то отреагировать, они пользуются влиянием, и к тому же это в их интересах: если Далмау будет нечего есть и нечем платить за комнату, он не напишет картину.