Эта вторая картина вызвала такую же полемику, что и предыдущая. Одни газеты за, другие против. Инвективы и оскорбления, в том числе от Мануэля Бельо. Республиканцы, следуя указаниям Лерруса, подливали масла в огонь, разжигали ярость, которая сплачивала народ вокруг партии. Было только одно отличие этого торжества от предыдущего: никаких стычек не завязалось у дверей Народного дома, поскольку полиция оцепила близлежащие улицы.
И теперь осталась последняя картина из трех, которые Эмма, недолго думая, пообещала в виде награды, когда вместе с «молодыми варварами» двигалась к участку Консепсьон, – об этом размышляла она, пока все трое, включая Хулию, ели в ресторане Народного дома в окружении республиканских лидеров, сидевших за соседними столиками. Изысканное меню: рис с зеленью, тушеная телятина, хорошее вино и печеное яблоко на десерт. Далмау ел жадно, торопливо, почти не жуя, а когда опустошал тарелку, Хосефа подкладывала ему из своей. Эмма делала вид, будто занимается Хулией, которая вместо того, чтобы есть, вертела головой во все стороны и задавала вопрос за вопросом; держа вилку перед ротиком девочки, Эмма украдкой взглядывала на Далмау.
Она читала критические статьи: Далмау мастерски владел кистью. Ему покорялись цвета, пространство и свет, а прежде всего – тени. Конечно, статьи, появлявшиеся в католических или каталонистских газетах, были не столь хвалебными, однако в целом, будучи честными, обрушивались не на качество живописи, а на избранную тему: огонь, ад, насилие, призыв к народу восстать против Церкви. И вот этот человек сидел сейчас перед ней и отъедался, поскольку наверняка голодал день за днем. Этого человека она в молодости любила и мечтала прожить с ним всю жизнь. Этот человек упал на самое дно, когда наркотик завладел его разумом, но ему удалось выкарабкаться наверх. Отвергнутый буржуазией, он в конце концов пришел к своим, нашел свой путь, двинулся по нему, не требуя платы, даже не претендуя на это угощение, совершенно неожиданное, которое он вкушал, как бедняк, попавший на банкет: с вытаращенными глазами, зажав хлеб в руке, безостановочно набивая рот.
А она сама? Вилка, которую она держала в руке, пытаясь накормить дочку, выскользнула, и наколотый кусок упал в тарелку. «Мама!» – возмутилась Хулия, хотя до тех пор игнорировала попытки Эммы накормить ее. Эмме было не до упавшей вилки, ее подняла Хосефа. А она сама? Тот же самый вопрос. Она торговала своим телом. Всего лишь женщина, впавшая в отчаяние, готовая броситься в битву с католиками, каталонистами, с кем угодно, лишь бы уйти от жизни, в которой единственной прелестью была дочка, но и от нее она должна скрывать, что торговала собой, обеспечивая ей лучшее будущее. Если бы она открылась, то сделала бы малютку ответственной за свою ошибку, чего никак нельзя допустить. Эмма подняла взгляд: Хосефа кормила Хулию, и та ела. Эмма улыбнулась дочке и, улучив момент, когда во рту у нее было пусто, принялась ее щекотать.