– Думаешь, я заслуживаю такого к себе отношения? – нарушил молчание Далмау. – Знаю, я часто ошибался. И просил у тебя прощения, может быть, не так настойчиво, как должен был бы, но так уж получилось. И снова просил прощения, уже на этом этапе нашей жизни, и, если нужно, повторю: прости меня, Эмма, за все то зло, которое я, вольно или невольно, тебе причинил. Ведь ты живешь с моей матерью, она любит тебя как родную дочь, а твою дочь – как внучку и души в ней не чает. Уверен, эти чувства взаимны. За что же ты презираешь меня? Почему мы не можем оставаться друзьями?
«Потому, что я не могу себе позволить снова влюбиться в тебя», – подумала Эмма. Ей бы и хотелось в этом признаться, но за признанием последуют другие вопросы. И в конце концов придется сказать, что она была вынуждена отдаваться похотливому дегенерату, и ничего хорошего из этого не выйдет: Далмау либо отвернется от нее, станет презирать как шлюху, либо, наоборот, проявит понимание и примет ее вместе с ее прошлым, в чем Хосефа была уверена. Но как Далмау сможет понять, зачем она это сделала, если сама Эмма не понимает? Она вдруг заметила, что слезы текут у нее по щекам. Надломленный дух ни в чем не находил отрады, когда ночь за ночью образы испытанных унижений являлись перед Эммой, и все переворачивалось у нее внутри, и снова саднило между ног и во рту, и снова болела грудь. Теперь она рыдала в голос, ничего не могла с этим поделать. Напряжение борьбы, опасность, бегство… Далмау. Казалось, с нее сняли кожу, каждое слово ранило. Никогда, никогда ей не забыть…
Она вздрогнула.
Далмау погладил ее по щеке! Погруженная в свои горести, в сумраке погребка Эмма не заметила, как он оказался рядом.
– Что ты делаешь? – крикнула она и с силой отбросила его руку. – Что ты о себе возомнил?!
Казалось, Эмма была вне себя. Далмау разглядел, как сверкнули ее глаза сквозь слезы, которые заставили его подсесть ближе, и стиснул ее в объятиях.
– Пусти! – отбивалась Эмма.
– Пущу, пущу, – шептал он, пытаясь прикрыть ей ладонью рот. – Только не кричи, ради всего, что тебе дорого. Нас обнаружат.
Усилия Далмау пробудили в ней слепой, нерассуждающий гнев.
– Не трогай меня! – продолжала бушевать Эмма, пока Далмау не удалось заткнуть ей рот.
– Прости, – извинился Далмау, добившись своего. Слышалось только учащенное дыхание Эммы; ее тщетные попытки заговорить, закричать вылились в неразборчивый шепот. – Я всего лишь хотел тебя утешить. Ты плакала, и я подумал… Успокойся, пожалуйста. Я и помыслить не мог, что ты так взовьешься, если тебя просто погладить по щеке.