В квартале Сан-Антони восставшие разграбили арсенал, добыв ружья, пистолеты и боеприпасы. Памятуя о советах Хосефы, с образом Хулии в глубине души, Эмма не взяла оружие, которое ей предлагали. Также воздвигли баррикады на всех прилегающих улицах, хотя они и не были нужны, поскольку отряд конной полиции, охранявший пиаристов, непостижимым образом покинул территорию, предоставив поджигателям свободу действий.
Ненависть Далмау к Церкви, священникам, монахам и монахиням рвалась наружу, подчиняясь взмахам Эмминого кулака и крикам толпы, с каждым разом все более оглушительным. Там было много революционных рабочих, женщин, детей, подростков, целое войско, все взвинченные; люди всякого рода, от trinxeraires до уголовников, ждали только приказа, чтобы броситься на штурм здания; но еще больше было зевак: их были тысячи, они стояли на улицах, на балконах и крышах соседних домов, горожане, жители квартала; в большинстве своем они пользовались коллежем пиаристов, чтобы дать детям бесплатное образование, – вот почему религиозная община полагалась на их защиту, а никто не стал защищать коллеж.
– Это ты художник? – В общем гвалте Далмау не расслышал вопроса; его схватили за плечо, потрясли. – Да, это ты. Конечно ты! – «О чем это он?» – удивился Далмау. – Эй! – завопил узнавший его, обращаясь к окружающим. – Эй! Глядите! Это художник, он написал те картины в Народном доме, где горят церкви и попы, как того хочет Леррус.
– Леррус еще хотел, чтобы мы задрали юбки монахиням! – захохотал кто-то в толпе.
– Будет вам и то и другое, – уверенно произнесла женщина, стоявшая рядом.
Люди начали хлопать Далмау по спине, а тот, кто первым его узнал, потащил к главарям поджигателей, в числе которых была Эмма.
– Далмау? – удивилась она, подходя ближе.
Тот кивнул, поджав губы, всем своим видом показывая, что не хотел досаждать ей, а человек, который привел его, продолжал сообщать всем и каждому, что Далмау – тот художник, который написал картины в Народном доме. Многие подошли, окружили их.
– Это твой день, – прошептал Далмау Эмме, правда, осторожно, не касаясь ее уха, чтобы не нарваться на ту же реакцию, что в погребке разрушенного дома. – Не хотел бы тебе его портить.
Эмма кивнула молча, не разжимая губ, взвешивая слова Далмау, и наконец впервые за долгое время улыбнулась: та же искренняя, открытая улыбка, что и много лет назад.
– Это наш день, Далмау, – поправила она. – Ты написал те картины. Посмотри на людей: они тебя славят. Ты проделал большую работу. Был щедр, очень щедр, и отдал свое искусство народу. Немногие художники твоего уровня способны так поступить.