Далмау не знал, как быть. Эта Эмма не имела ничего общего с женщиной, которая в последнее время набрасывалась на него с криками и руганью при малейшей возможности; эта была веселая, счастливая и говорила с ним ласково… даже восхищалась им!
Эмма угадала, о чем думает Далмау. Эти мысли отражались у него на лице. Один шаг отделял Эмму от свершения, к которому она шла, за которое боролась годами: одолеть Церковь, сжечь все, принадлежащее ей, и вот рядом стоит Далмау, ставший символом этой самой борьбы. Она знала от Хосефы, какую суровую жизнь ведет ее сын: картин уже не пишет, вложив все, что мог, в эти три, отданные рабочему делу. И все-таки люди восхваляют его. Осознав это, Эмма почувствовала, как по телу пробегает дрожь, в значение которой она углубляться не хотела.
– Чего вы ждете, почему не поджигаете? – прервал Далмау ход ее размышлений.
– Сейчас начнем. Как только убедимся, что баррикады вновь построили после того, как конные жандармы ускакали.
– Ты отдаешь себе отчет, – продолжал Далмау, – что, поджигая пиаристов, мы сожжем часть нашего прошлого, именно тот период, когда мы попали в лапы Церкви и сломали наши жизни?
Губы Эммы дрогнули, но она промолчала.
– Огонь очищает, – настаивал Далмау.
В два часа дня начался штурм. Молодые ребята, разбившись на несколько групп, бросились к разным дверям коллежа и церкви и разожгли костры, а другие, приставив лестницы, забрались в помещения верхних этажей и бросали оттуда на улицу мебель и прочие предметы; все это тут же летело в огонь, разведенный у входов в здание под руководством одного из самых известных в городе уголовников. Пожар занялся, и вскоре сам генерал-капитан Каталонии поспешил на помощь монахам в сопровождении пятидесяти пехотинцев и двенадцати кавалеристов. Без каких-либо помех со стороны революционеров, которые ни в коем случае не хотели причинить вред священникам, военный пересек двор и направился к монастырю, уже объятому пламенем, где оставалось пятьдесят пиаристов.
Далмау видел, как они выходят гуськом, во главе с генералом, рядом с которым шагает преподобный Жазинт; в какой-то момент он остановился и вперил в художника полный ненависти взгляд. Генерал-капитан изумился и остановился тоже. Священник указал на Далмау, и его театральные жесты, неподобающие человеку, который всегда похвалялся своей сдержанностью, дали Далмау понять, что речь идет о картинах из Народного дома; слушая священника, военный кивал, не сводя с художника взгляда.
– Да здравствует Республика! – крикнул кто-то из «молодых варваров», нарушив торжественность сцены.