Далмау мог думать только об Эмме, это наваждение пожирало его разум еще быстрей, чем кожу – чесоточные клещи. Что с ней? Здорова ли она? Как с ней обходятся? Скоро ли суд? А он как узнает? Газеты, разрешенные властями, полнились известиями о судах и приговорах, и хотя его не пускали в таверны, где читали вслух и обсуждали новости, Хосефа, по-видимому, находилась в курсе дела. Эмма была лидером республиканских активистов. В полиции об этом знали. Если судить будут военные, они вынесут по-настоящему суровый приговор. Оставалась одна возможность: чтобы дело ее попало в гражданское судопроизводство, действие которого пока было приостановлено, возможно, чтобы определить, какие из заключенных подлежат той или иной юрисдикции.
Далмау знал, где проходит граница, – нищие обсуждали это за бутылкой поддельного вина, сдобренного этиловым спиртом; за глоток такого пойла и он сражался, отпуская тумаки, выхватывая бутылку. Ношение оружия, участие в возведении баррикад, налеты на общественные заведения или транспортные средства, а также подстрекательство к мятежу, в чем обвиняли Далмау, и теперь еще Феррера Гуардия, основателя Новейшей школы, расценивались как подрывная деятельность; люди, такие преступления совершившие, попадали в руки военных, и дела их рассматривал трибунал. Ограбление или поджог монастыря, даже нападение на священника относились к уголовным преступлениям, а потому преступника судил гражданский суд, от которого можно было ожидать снисхождения.
– Эмма имела при себе оружие? – упорно допытывался Далмау у матери.
– Нет. Я никогда ей этого не позволяла, – твердила Хосефа. – Знала, к чему это приведет.
Тем не менее дни шли, а им так и не удавалось ничего выяснить. Бездействие, беспокойство, неведение, печаль… и зуд, из-за которого он лоскутьями сдирал с себя кожу, снова подвигли Далмау на то, чтобы искать утешения в вине. Вино его успокаивало, усыпляло, погружало Эмму в глубины забвения; он даже на какое-то время переставал чесаться. Однако никакое вино не смогло скрыть от него медленную, неверную походку матери, которая в очередной раз направлялась к тюрьме «Амалия». В тот день он не слишком много выпил, алкоголь не всегда ему доставался, разве что стакан вина в благотворительной столовой.
Далмау пристально вгляделся в явно слабевшую женщину: она была бледная, руки у нее дрожали, и, несмотря на приятную сентябрьскую прохладу, на лбу и на щеках выступил пот. Ее лихорадит, решил Далмау. Сухой кашель, непрерывный, надсадный, надрывающий грудь, окончательно убедил его в том, что мать заболела.