Разве это не было так? Восставшие щадили жизни священников и монахов, равно как и собственность буржуа и богатых горожан. Ни один дом, магазин или фабрика не подверглись нападению и не были преданы огню. Да и сами буржуа пассивно созерцали, веселясь и танцуя, поджоги церквей и монастырей, на защиту которых не выступил никто: ни войска, ни полиция, ни паства. Позже сами горожане винили в произошедшем избыток священнослужителей, обосновавшихся в городе, ведь Испания, и Барселона в той же, если не в большей, мере, чем другие населенные пункты, принимала монашеские общины, изгнанные из других стран – Франции, Пуэрто-Рико и Филиппин.
И в такой ситуации мадридское правительство толкало гражданского губернатора графского города на то, чтобы, используя события Трагической недели, любым способом положить конец годам анархии, царившей в городе, избавить Испанию от раковой опухоли – барселонского терроризма.
Две противоположные точки зрения. Два способа вершить правосудие столкнулись между собой: мадридский – с войсками и военными трибуналами, жесткий, неумолимый, безжалостный; и местный, с городскими судами, снисходительный, гибкий, милосердный.
Эмма в сопровождении Хосефы вышла из здания суда, и люди поздравляли ее.
– Что теперь будет с обменом, который предложил художник Далмау Сала? – спросил какой-то журналист, держа наготове блокнот и карандаш.
Маравильяс не расслышала, что Эмма ответила молодому человеку, хотя сама все утро задавалась тем же вопросом: что будет, если Эмму оправдают? Как и в случае с большинством трибуналов, trinxeraire не собиралась пропустить гражданский суд, где устанавливалась вина или невиновность любимой женщины Далмау, процесс, о котором продавцы газет кричали на каждом перекрестке, и все утро сновала в толпе у здания суда.
С оправданием Эммы положение совершенно изменилось, подумала Маравильяс. Далмау не захочет умирать. Если незачем обменивать себя на эту женщину, с какой стати ему сдаваться на милость военного суда? Маравильяс поняла, что ее действия осложнили художнику жизнь: обмен как таковой теряет смысл, но дон Рикардо все равно сдаст Далмау. И это, без сомнения, будет ее вина.
– Вы знаете, где Далмау? – отделавшись от журналиста, спросила Эмма, и Маравильяс услышала вопрос.
Она шла следом, почти не таясь. Женщины шагали беспечно, радуясь свободе, о которой несколько часов назад могли только мечтать.
– Нет, – призналась Хосефа. – Он переоделся нищим и даже заразился чесоткой, чтобы его не задержали, но как-то раз пришел мне на помощь… и обнаружил себя. Все из-за меня. С того момента я о нем ничего не слыхала, пока в газетах не напечатали про обмен.