Эта рана так и не затянулась ни в сердцах Эммы и Далмау, ни в барселонском обществе. Оба, однако, нашли себя: Эмма занялась помощью беженцам, которых было много и которые испытывали крайнюю нужду, а Далмау быстро устроился на фабрику изразцов, хотя, несмотря на то что французы высоко оценили его профессионализм и высокое качество его работ, мало-помалу начал склоняться к живописи. Париж превзошел самые смелые барселонские мечты, когда просвещенная столица представлялась ему недосягаемым раем. Париж был прибежищем свободного духа, целой вселенной творчества. Через покровителей в мире керамики, которые интересовались и живописью тоже, Далмау наладил контакты с престижным галеристом, и тот не только представил его покупателям, готовым оценить новизну, но и повлиял на его манеру. То не были советы в духе дона Мануэля, считавшего целью искусства возврат к классицизму и возобновление связи с религией. Месье Леон Вез, так звали галериста, рекомендовал черпать вдохновение в современности, в свободе, в разрыве с традицией, например в кубизме: такую новизну Далмау нашел в живописи своего соотечественника Пикассо, одного из крупнейших художников века.
Далмау вспомнил тот день, когда дон Мануэль сравнил его самого с Пикассо, юнцом, который не добился ничего в Барселоне, зато прогремел в Париже. Он последовал совету месье Веза и почувствовал себя бунтарем, отказавшись от линии, перспективы, объема и даже колорита.
– Когда-то мы жгли церкви, – заметила Эмма, уже ставшая его женой, глядя на одну из его работ, – но теперь ты совершаешь революцию в живописи.
Ибо если Далмау как керамист пережил бурное цветение архитектуры барселонского модерна, а в живописи проявил себя как рабочий, призывающий товарищей к восстанию, то теперь, примкнув к одному из течений авангарда, кубизму, порвав с любыми школами и правилами, он себя почувствовал революционером. На этот раз он лично взрывал старые художественные системы и открывал перед искусством невиданные горизонты.
Далмау начал продавать картины, получил признание. Первая мировая война привела семью в Нью-Йорк, где Далмау окончательно завоевал славу и престиж, но, едва был заключен мир, они вернулись в Париж. Там, кроме живописи, он, используя свой опыт, свои знания керамики, стал создавать скульптуры, вещи уникальные, современные, смелые, фантастические. Пофлиртовав с сюрреализмом и абстрактным искусством, вернулся к фигуративной живописи, к человеку и природе, изображенным смело, яркими красками, далекими от сумерек модерна, какие в начале века окутывали его персонажей.