– Мы с тобой уже старички, – заметила Эмма, прерывая молчание.
– Это ты – старушка? Тебе и сорока не дашь. – (На такую галантную ложь Эмма ответила улыбкой.) – Сегодня ночью мы займемся любовью, как в молодости.
– Далмау!
– Вспомни, милая: мы в Барселоне, – сказал Далмау, беря ее за руку.
Эмма помнила; разве о таком забудешь! В Барселоне она, чтобы выжить, отдала свое тело на поругание. Дрожь пробежала у нее по спине. Эмма призналась Далмау, но тот приложил ей палец к губам, чтобы больше не было речи об Эспедито. Вначале Эмме было нелегко: чтобы испытать сексуальное желание, приходилось преодолевать себя. Далмау не торопил, и мало-помалу его любовь и нежность одолели стыд, изгнали последние его следы. Эмма благодарила судьбу за мягкий характер Далмау, за его ласку и терпение, и в конце концов она вновь научилась наслаждаться своим телом и сексом с любимым человеком, все реже и реже вспоминая те гнусные эпизоды и почти уже забыв о них… до нынешнего дня. Да. Они в Барселоне.
И ночью они занялись любовью, и Эмма, решив окончательно избавиться от каких бы то ни было комплексов, смести все препоны, какие ставил ей этот город, изумила Далмау эротизмом и чувственностью, усмиренными было возрастом и привычкой.
– Если ты обещаешь мне и дальше такие ночи, – заметил Далмау, одеваясь к завтраку перед зеркалом во всю стену, – мы поселимся здесь навсегда.
Эмма почувствовала, что краснеет. «Какая дура!» – выругала она себя за этот внезапный девичий стыд, хотя воспоминание о том, как она, стоя на четвереньках, нависая над мужем, лизала, сосала, ласкала, царапалась, требовала секса еще и еще, пока он не взмолился о пощаде, заставило ее задохнуться. Она отвернулась, чтобы Далмау ничего не заметил. Зато она этой ночью ощущала себя женщиной. Классной женщиной! Настоящей! В Барселоне!
– Не было ничего особенного, – отнекивалась она, потом прошла в ванную, не дав ему возразить. – Наверное, это ты состарился! – крикнула уже из-за двери.
Похоже на то, подумал Далмау через пару часов, входя в галерею Педро Сабатера на улице Дипутасьон в Эшампле. Эмма, по-видимому, разделяла его чувства: тяжело дыша, еле заметно вздрагивая, она крепко вцепилась в его руку.
Зал был просторный, весь прозрачный, и там, либо специально подсвеченные, либо намеренно утопленные в полутьме, висели десятки картин и рисунков Далмау, одни подписанные, другие – нет, все выполненные в то время, когда он работал на фабрике изразцов Мануэля Бельо, те самые, которые он складывал в папки, довольный или разочарованный результатом; те самые, которые Пако, беззубый сторож, по его словам, сжег в фабричных печах вместе с прочими пожитками Далмау после трагической кончины Урсулы.