Эмма и Далмау знали, с чем столкнутся. Педро Сабатер, барселонский галерист, все изложил Леону Везу, агенту художника, его другу и доверенному лицу.
На почетном месте висела хорошо освещенная, даже, по мнению Далмау, слишком, ибо скрадывался свет, исходящий от фей, резвящихся на песке, картина «Мастерская мозаики»: его убедили, будто картину выбросили на помойку вместе со скульптурой Родена перед проходившей в Барселоне Выставкой изобразительных и прикладных искусств 1907 года. Через двадцать пять лет картина обнаружилась. Эмма застыла перед ней в экстазе. Этой картины она никогда не видела: в те времена они с Далмау были в ссоре, а тот поддерживал целомудренные отношения с Грегорией.
– Совсем не так, как ты пишешь сейчас, но великолепно, – восхитилась Эмма.
Они двое, да еще галерист, стояли перед картиной. Галерея была закрыта для публики. Только секретарша вошла с ними внутрь.
– Вы уверены, что существует документ, удостоверяющий право собственности? – спросил Далмау, хотя Леон не раз говорил ему об этом в Париже.
– Да, – отвечал Сабатер, – каталог выставки тысяча девятьсот седьмого года. Они продали картину за двести песет.
Далмау саркастически улыбнулся. Убогие ублюдки, жалкие скупердяи, пожалевшие денег на то, чтобы приобрести для музеев Барселоны произведения мастеров импрессионизма, в конечном итоге нажились на его картине!
– Мне заплатили сто пятьдесят песет, – напомнил он Эмме. – А что насчет других работ? – спросил он у галериста.
Хотя и об этом ему уже рассказали в Париже, Далмау хотел все услышать здесь и сейчас, из уст Сабатера.
– Кроме портрета trinxeraire, – отвечал тот, указывая на оправленный в рамку рисунок, – приобретенного на выставке, состоявшейся в Обществе художников Святого Луки, все остальные работы внесены в список вашего имущества, выставленного на аукцион за неуплату долга, предоставленного вам для освобождения от военной службы. Все включены в опись, вплоть до последнего рисунка. Хотите убедиться? – Он протянул Далмау пачку бумаг.
Далмау сделал вид, будто это его не касается. Томас в Париже рассказывал, со слов адвоката Фустера, что пятисот песет не хватило на то, чтобы заплатить все проценты и покрыть немалые судебные издержки, и суд постановил продать с аукциона все конфискованные вещи, но никому и в голову не приходило, что среди этого имущества окажутся картины и рисунки.
А вот Эмма взяла бумаги, которые им протягивал галерист, больше для того, чтобы позволить Далмау одному подойти к рисованному портрету trinxeraire. Эмма знала, что значил для него этот портрет – начало жизни, порой счастливой, порой ужасающей; но благодаря этому творению впервые возникло прозвание, со временем вернувшееся: Далмау Сала, живописец душ. Стоя позади, Эмма видела, как он передернул плечами, будто дрожь пробежала по всему телу при виде маленькой попрошайки.