Исторические новеллы (Бараш) - страница 33

Тело его как бы погрузилось в сон, но сердце и мозг бодрствовали. Смешались счастливые и кошмарные видения. Чтобы яснее все видеть, он крепко зажмурил глаза. Вблизи послышались звуки шагов, шум падающих камней, животное сопение. Он медленно открыл один глаз. Сердце замерло, перестало стучать: две высокие белые ослицы ходили вокруг него с опущенными головами, размахивая хвостами, пощипывая зеленую траву между камней.

Неужели правда? Неужели они с Ахьё так далеко забрались, разыскивая потерявшихся ослиц, тех самых двух ослиц из загона его отца? Да, да, так и есть! Они, те самые! Он узнал их. Рослые, белые. Сколько они причинили ему забот и страданий, как они с Ахьё выбивались из сил, сколько раз сбивали ноги, как безжалостно дурные люди направляли их по уже пройденному пути, чтобы не нашли они того, что ищут. И вот теперь стоят перед ним его ослицы. Он видит их так же четко, как небо, распростертое над ним. Вот они обе!

Он весь встрепенулся, невероятным усилием воли, превозмогая боль от ран, повернул голову в сторону своего юного оруженосца, лежащего лицом вниз, и, хотя тот не мог слышать зов Саула, стал звать его:

— Ахьё! Ахьё! Проснись! Проснись, вот наши ослицы, которых мы ищем столько дней, вот они пасутся около нас! Тут они! Проснись, Ахьё, оглянись перед тем, как солнце опустится за горы.

Но юноша не двинулся, не пошевелился. Саул позвал его снова, позвал и в третий раз, но юноша так и не шевельнулся.

— Ничего — подумал Саул, — они больше не убегут. Они спокойно пасутся. Пусть малыш еще поспит, он ведь так устал в наших странствиях. Он ведь таскал на себе и котомку, и одеяла. Пусть еще поспит немного.

А сон продолжал владеть им и волновать его. Был он одновременно красив и страшен этот сон. Удастся ли ему снова увидеть то же, то же самое? А может, сон исчезнет, погаснет? Боже, Боже мой, что еще ты уготовил мне?

Его охватило непреодолимое желание все увидеть вновь, еще раз увидеть во сне всю свою жизнь, свое величие и свой страх. …И он заснул. И вернулся тот самый сон, которого он так жаждал.

…А солнце садилось за горы. Мир застыл, остановился. Свежий ветерок прошелестел над смежающимися веками Саула, над его глазами, обращенными ввысь, в небо, к звездам, выходящим на свою вахту.

Гойя. За еврейской кровью. 1814—24 гг.

У супруги дона Аврахама, богатого министра таможенных сборов в Толедо, Фортуны дель Амиго было семь братьев. Шестеро из них были невысокого роста, чревоугодники; они неуемно добивались богатства, жили шумно, на широкую ногу, а седьмой брат — дон Хосе дель Амиго — был полной их противоположностью: высок и худощав, обладал аристократической внешностью и уравновешенным характером, в общении с людьми был спокоен, приятен, несколько склонен к меланхолии. Занимался он торговлей старинными рукописями на многих языках, особенно на греческом, латыни и арабском. Было у него несколько рукописей и на иврите, большей частью поэзия и трактаты одиннадцатого и двенадцатого веков, но их он не продавал; он берег их как священные реликвии. Он был большим специалистом в своей области. «Он определяет ценность по запаху», — говорили о нем. Ему было около сорока лет, а опытен он был, как глубокий старик. Он не произносил пустых слов, ни шутливых, ни легкомысленных. Одевался он опрятно и красиво и выглядел настоящим испанским вельможей. Небольшая голова, острая черная бородка, батистовый белоснежный воротник придавали его внешности что-то юношеское. Его доброжелательный взгляд, устремленный на человека, вселял в сердце покой. Несколько священников и министров, приверженных науке, большей частью из числа евреев, принужденных сменить религию, знали и любили его. Они покупали у него дорогие рукописи и отдавали должное его широким познаниям в литературе и науке. Он никогда ни с кем не вступал в споры и на каждый вопрос давал короткий и исчерпывающий ответ. Его ответы принимались, как Урим и Тумим первосвященника. Он терпеливо выслушивал мнения других и поэтому не казался человеком, который фанатично придерживался веры предков, и, действительно, многие о нем так думали, но в его сердце теплился вечный огонь веры.