Эмоции: великолепная история человечества (Ферт-Годбехер) - страница 52
К 386 году, когда мы застали его в одиночестве рыдающим в своих покоях, он находился в глубоком кризисе веры. Пятнадцатилетние отношения Августина с матерью его ребенка резко оборвались, когда его собственная мать заставила его жениться на молодой богатой наследнице. Масла в огонь подливало и то, что новый император-фундаменталист, исповедовавший христианство, — Феодосий I — приказал на месте убивать манихейских монахов. Августину приходилось отрицать свою принадлежность к этой вере всякий раз, когда его спрашивали о ней. Жизнь казалась ему сплошным мраком, в котором невозможно было найти равновесие.
В тот судьбоносный день в 386 году Августина навестил хороший друг Понтициан. Он заметил, что у Августина на столе лежит рукопись «Послания Павла к Римлянам». Это вызвало у Понтициана улыбку, поскольку он, как и император, был набожным христианином и радовался новообращенным. Вместе со своим спутником Августин покинул покои, чтобы встретиться с друзьями и разделить с ними ужин и беседу. В какой-то момент Понтициан стал вслух читать книгу. В ней рассказывалось об обращении другого человека — Антония-пустынника. Услышанное тронуло Августина, что-то в прозвучавших словах заставило его задуматься о собственной жизни. Сам он так описывает этот эпизод:
Ты же, Господи, во время его рассказа повернул меня лицом ко мне самому: заставил сойти с того места за спиной, где я устроился, не желая всматриваться в себя. Ты поставил меня лицом к лицу со мной, чтобы видел я свои позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и язвы[126]>, [127].
Иными словами, Августина обуяло отвращение к самому себе, своему поведению, образу жизни, вере. Большинство появившихся в то время религий все еще опирались на эмоцию отвращения, центральную для иудаизма. Августин упрекал себя за то, что когда-то молился богу света: «Дай мне целомудрие и воздержание, только не сейчас», — эта молитва, как ему казалось, позволяла провести жизнь в погоне за плотскими удовольствиями[128]. Августин жаждал секса, пиров, физической красоты. Теперь же он «угрызался», «вне себя от жгучего стыда»[129]. Он задался вопросом, почему до этого момента он так легко поддавался своей греховной природе.
Откуда это чудовищное явление и почему оно? Душа приказывает телу, и оно тотчас же повинуется; душа приказывает себе — и встречает отпор. Душа приказывает руке двигаться — она повинуется с такой легкостью, что трудно уловить промежуток между приказом и его выполнением. Но душа есть душа, а рука — это тело. Душа приказывает душе пожелать: она ведь едина, и, однако, она не делает по приказу