Словно кто-то снял предохранитель.
– Меня постоянно не отпускает страх, просто иногда он больше, иногда – меньше, но он никогда не уходит, слышишь? Я постоянно чувствую себя виноватым и хочу что-то исправить, но не понимаю что, что мне нужно исправить! И… – Он коротко всхлипнул, когда по его спине проскользнули женские ладони. – Меня отпустил страх только один раз. Это… когда ты обняла меня, после крыши. Я просто сидел, а ты прижалась ко мне всем телом, и я почувствовал что-то такое странное… со мной ещё никто так не обращался.
– Со мной тоже, – прошептала Лиза. Каждый из них обнимал другого и шептал признания, словно боясь, что мир их может услышать. – Со мной тоже никто так не обращался. Всем абсолютно наплевать на меня, нет на свете хотя бы одного человека, который бы страдал от моего самоубийства.
– Есть, – сказал Андрей. – Теперь есть. Мне будет больно, если ты покончишь с собой.
Невероятно сентиментальные слова для Андрея… но тем не менее он продолжал и продолжал их говорить:
– Я тогда тоже хотел сделать это, поэтому вышел на крышу. Но увидел тебя, увидел твои глаза и как будто забыл о себе. Мне стала важна только ты. Я был готов пожертвовать собой, лишь бы ты, Лиза, осталась жива.
Она тихо застонала и уткнулась лицом ему в грудь, его мышцы впитывали её стон, его сердце отражало её голос во все кровеносные сосуды. Лиза буквально пыталась слиться с Андреем в нечто целое, но лишь со всей силы прижималась к мускулистому телу, пока по щекам стекали слёзы. Потом она подняла голову и робко спросила:
– Можно мне тебя любить?
А он смотрел в её блестящие голубые глаза, вспоминая, какими волшебными они были в симбиозе лунного сияния и света уличных фонарей – там, на крыше, когда тело пронизывал холодный ветер. Можно мне тебя любить? Почему этот просто вопрос вызывает так много чувств? Можно мне тебя любить? Она просит разрешения. Может ли она его любить? А может ли вообще кто-нибудь его любить?
– Да, – ответил Андрей. И, склонившись над её ухом, спросил сам: – Можно ли мне тебя любить?
В ответ Лиза поджала губы (как мило она это делает!), пытаясь сдержать внутри всхлип, посмотрела в глаза Андрея и долго-долго в них вглядывалась. В этот момент грязная, забрызганная кровью – той, что нередко проливалась на улицах и в стенах Кадетского Корпуса – душа Андрея соприкоснулась с чистой, очень робкой и светлой душой Лизы. И когда это произошло, розовые губы прошептали:
– Да, можешь. Ты можешь любить меня.
В тишине умолкшего мира, в его безмолвии и внимательном наблюдении, в играющей симфонии Вселенной, что называется Жизнь, соединились две пары губ – медленно, робко, очень аккуратно. Но аккуратность пропадала с каждой секундой, движения становились смелее и всё же сохраняли осторожность. Друг друга коснулись мечты и надежды, разочарования и падения, ненависть к себе и вспыхивающая гордость, чувства, эмоции смятение и потерянность. Когда одни губы медленно скользили по другим, по ним скользили страх, что бился в грудной клетке, пустота, что зияла меж рёбер, потухший на время гнев, протекающий под кожей, и внезапно нахлынувшая нежность, заполнившая собой всё тело, всё мироздание. Два человека, потерявшихся в этом мире, находившихся в одном шаге от того, чтобы покончить с собой, целовались по центру небольшой кухни. Целовались, боясь спугнуть то, что только между ними зарождалось. Пока их окружал недобрый мир, полный жестокости, несправедливости, прячущегося в каждом уголке зла, они дарили друг другу нежность. Нежность… Разве она не является доказательством того, что иногда человечество поступает правильно? Разве готовность и способность ласкать другого человека, не требуя ничего взамен, не говорят, что мы, люди, не такие уж и плохие? Пока кто-то из нас может испытывать нежность к другому человеку, можно нас считать полностью обречёнными? Или всё же есть надежда?