Я сорвала маску, чтобы отдавать необходимые приказания. Сквозь шум и треск тяжелой артиллерии ничего не было слышно. Надо было кричать во все горло.
- Кривая Машка ушла! - кричал мне на ухо один из санитаров. - Прикажете пойти посмотреть, где она?
Кривая Машка, лопоухая кобыла, возила нашу аптеку. Она как-то отвязалась и ушла домой и, как мы потом узнали, каким-то чудом осталась жива, благополучно доставив пустую повозку в Залесье.
- Ты что? С ума сошел, тебя убьют, как куропатку! Аптека выгружена?
- Так точно.
- Ну и не ходи никуда...
"Наверное, так в аду", - думала я.
Уже не слышно было раздельных разрывов снарядов, все смешалось в сплошной гул. Дрожала земля, дрожало все кругом.
Весь блиндаж заполнили ранеными. Стоны, крики! Врач и сестры лихорадочно работали, перевязывая раненых. С одним из братьев милосердия от страха сделалась медвежья болезнь. Он не мог работать, ежеминутно бегал в ходы сообщения.
Бой длился несколько часов. Санитары на носилках подносили раненых. Командир полка сорвал маску, чтобы отдавать приказания, и умер от отравления газами. Некоторые из нас тоже пострадали.
Рассветало. Вдруг видим, по дороге несется одинокий всадник. Вокруг него рвутся снаряды. Он скачет во весь опор. Что это он держит в правой руке?
- Это мой вестовой, - говорит нам молоденький офицерик. - Вот идиот, ведь его могут каждую минуту убить!..
- Ваше благородие! - подскакав к блиндажу, кричит солдатик, ласково улыбаясь. - Не сердитесь, ваше благородие. Я знаю, вы три дня не емши, я вам горяченьких щец привез!
- Ну и дурак же ты... - и голос молоденького офицерика задрожал. Зачем... ведь жизнью рисковал... дурной...
Немецкая "колбаса" еще висела, но стало тише.
Надо было возвращаться в отряд. Старший шофер пан Ковальский повез меня в Залесье.
Лощина, по которой мы ехали, еще обстреливалась. Но когда мы выехали, огонь усилился. Очевидно, немцы думали, что в автомобиле едет важный генерал.
И вдруг, совершенно для меня неожиданно, машина свернула в сторону, забуксовала и остановилась.
Пан Ковальский лежал ничком на руле. Я видела, как побледнела и его шея, уши, как рука безжизненно опустилась.
- Пан Ковальский! - заорала я не своим голосом. - Опомнитесь!
Но пан Ковальский не слышал. Он был в глубоком обмороке.
Мне никогда не приходилось бить мужчину. Но положение было опасное. Я тогда еще не умела править машиной, нас могло убить снарядом каждую минуту. Я трясла, била изо всех сил пана Ковальского по шее, по щекам, пока он не опомнился. Мы благополучно доехали до отряда.