Так я провертелся в кровати час или полтора, а потом встал и подошел к окну.
Сизый московский рассвет чуть проступал на горизонте. Первый трамвай проклацал внизу, в темноте, мимо станции метро «ВДНХ». Слева взлетела к небу подсвеченная прожекторами гигантская пенисообразная титановая стелла памятника космонавтам, которую выстроил еще Хрущев, а московские таксисты прозвали «мечтой импотента». А прямо за станцией метро простиралась огромная, больше чем Central Park в Нью-Йорке, «потемкинская деревня» Выставки достижений народного хозяйства. Каждая республика и каждая отрасль сельского хозяйства имеют здесь свои выставочные павильоны, помпезные, как дворцы Шехерезады. Говорят, что Сталин сам дорисовывал башенки и колонны на проектах этих павильонов и собственной подписью утверждал монументы перед ними, включая монумент коровы перед павильоном животноводства.
Но совсем не этот предутренний московский пейзаж заставил меня одеться и выйти из гостиницы. Справа от нее была невидимая из моего окна улица Довженко. Там, за желтым кирпичным забором, стояли павильоны Киностудии детских и юношеских фильмов имени Горького, в которых я снимал свой первый фильм «Юнга торпедного катера». А за ними, в маленькой тихой улочке имени Эйзенштейна, располагался Всесоюзный Государственный институт кинематографии – альма-матер всех советских киношников. И моя в том числе.
Я вышел из гостиницы, пересек трамвайные рельсы, миновал метро «ВДНХ» и пошел по сырому асфальту на север, к улице Эйзенштейна. 25 лет назад, после окончания киноинститута, я проделывал этот путь от ВГИКа до метро пешком почти каждый день, потому что в ту пору у меня часто не было денег на трамвай. И тогда я пешком обходил все московские киностудии, пытаясь соблазнить их своим сценарием «Зима бесконечна». Но даже в те времена хрущевской оттепели редакторы студий шарахались от этого сценария, как черт от ладана. А точнее – как ангел от греха. Натасканным чутьем слуг Политбюро они уже тогда видели в этом сценарии то, что через 15 лет взбесило Павлаша, – правду. Вместе со мной слонялись тогда по студиям еще несколько молодых и голодных сценаристов и режиссеров, в том числе мой сокурсник Стасик Межевой со сценарием об алтайских раскольниках, Сема Шульман (муж легендарной советской кинозвезды Тани Самойловой из «Летят журавли») со своим эпохальным проектом «Ядерный век» о советско-американской гонке в создании атомной и водородной бомбы, Рудик Тюрин с гениальным сценарием «Протопоп Аввакум» о первом русском религиозном диссиденте 17-го века, Артур Пелишьян, чей студенческий фильм об Армении уже тогда собрал чуть не все международные призы. И Витя Мережко с тремя сценариями об украинском селе. В сношенных брюках, пузырящихся на коленях, и держа под мышками папки со своими заветными сценариями, мы чуть не каждый день сталкивались в студийных коридорах и курилках, ревниво выясняя, кому, где, что сказали. Чаще всего студийные редакторши заявляли нам, что мы вообще не умеем писать по-русски. Обложив их крепким матом, мы скидывались последними пятаками и шли в буфет пить пиво. В ту пору в студийных буфетах и кафе еще продавали пиво, порой -даже чешское! А пропив последние пятаки, мы снова топали через всю Москву пешком: кто, как я, Стасик Межевой и Витя Мережко, – в студенческую общагу ВГИКа, а кто – по своим московским квартирам.