Наиболее радикально и величаво революционная тема звучит, конечно, в большевизме. Русской революции суждено было с неслыханной дотоле действенной остротой противопоставить старым ценностям капитализма и национализма новые всемирно-исторические начала: социалистического строя и интернационала. Вместе с тем именно она являет собой попытку последовательного и непримиримо революционного разрешения основных социальных проблем современности на почве классовой борьбы, превращенной в идею, в догмат, в миф. Русский опыт всей своей полной драматизма историей вскрывает положительные и отрицательные стороны этого радикального, экстремистского пути. По суровой своей монолитности, бесстрашной якобинской решимости, безоглядному волевому упору, советская идеократия представляется, несомненно, наиболее значительным и знаменательным явлением нашей эпохи. За материалистической видимостью ее ведущей идеи кроется сложная, вещная, духовно напряженная глубина жизненного порыва. Вспоминается Чаадаев: мы призваны дать миру какой-то важный урок.
Фашизм и родственный ему национал-социализм, подобно большевизму, возникли на почве массовых движений, обязаны своей победой стихии и ориентированы на молодое поколение по преимуществу. Нельзя смотреть на них, как на случайные эпизоды, на мимолетные недоразумения только. Они снабжены достаточно глубокими корнями, и если есть в них нечто болезненное, уродливое, то это уже "вина" эпохи их породившей и в них отражающейся. Слеп тот, кто не видит их пороков, но глух тот, кто не слышит исторического ветра, в них шумящего, "духа музыки", в них звучащей. Жизненный порыв брызжет и в них при всех изъянах их политического фасада, при всей дурманящей пестряди их внешней оболочки, их площадных поденных лозунгов. И за ними -- прибой нового жизнечувствия, глухой гул становящегося мира.
Так называемый "кризис демократии", обусловленный общим неблагополучием буржуазного общества и питаемый распадом либеральной и механистической мысли, имеет двустороннюю социальную природу. С одной стороны, в демократии разочаровывается правящий слой: в трудные минуты она оказывается не всегда и не везде удобной надежной опорой в борьбе против социально-революционных потрясений. С другой стороны, ее перестают ценить широкие массы: здесь и там они приходят к убеждению, что она не обеспечивает им ни хлеба, ни веры. Кельсен назвал современную демократию "системой политического релятивизма". Парето увидел в ней "демагогическую плутократию". Релятивизм не способен дать людям веры. Плутократия не даст им и хлеба. Есть основания утверждать, что если современные демократии пребудут и впредь такими же, каковы они сейчас, -- они погибнут от морально-политической малярии, треплющей их на наших глазах. Прочней всего они ныне в англо-саксонском мире с его исконным индивидуализмом и завидной пластичностью. Сохранит ли и на этот раз свой стиль пизанская колокольня великобританской государственности?