– Помню. А что?
– А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего завязалось? Как происходило?
– Нет, – усмехнулась она, подумала мгновение и твердо запечатала: – Ничего я не видела. Это меня не касается.
Я стала ее уговаривать:
– Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось! Подумайте, бабушка, ведь из– за этого может быть невинному человеку плохо.
Бабка сказала:
– А об том – чтоб плохо не было – раньше думать надо! Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело – людям радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не касается.
– Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек!
Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на него рукой и веско сообщила:
– Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить…
Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она неожиданно засмеялась и передразнила меня:
– «Живой человек»! Потому и живой, и нормальный потому, что в чужие дела не лезу…
Недалеко от дома я спросила Ларионова:
– Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится?
– По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не видим…
– Скучно, наверное?
– Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма, читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, – смутился он. – Но я этими подсчетами занялся, задумавшись однажды: а что осталось от этих книг во мне…
– И что осталось? – требовательно спросила я.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Надеюсь, что-то осталось… Я сочинил для себя множество книжек. О морях, о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал… Приду в каюту, сяду перед листом бумаги – только записать осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все слова сразу – пшик! Перемешались, растворились, исчезли… Ушли, как сон… Так ничего и не написал никогда…
Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был выглядеть– здоровенный модный парень с мясистой головой, похожей на маску из театра «Кабуки». У него было большое количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза.
Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил, видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек и безвозрастных мужчин – смотрителями и контролерами на бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко разносились в тишине утреннего осеннего парка: