– Да-а? – озаботился он. – Надо бы запомнить… Хотя зачем мне это? Нет, пожалуй, ни к чему. У меня, Ирина Сергеевна, необычная память – забываю, как зовут неудачников, не помню бесполезное себе, не вспоминаю вчерашние заботы… И вообще человек я мягкий, дружелюбный, незлобивый, как большой красивый цветок… Трудно мне жить в мире озверелых людей, скандалистов, грубиянов и драчунов…
Он говорил упористо-мягко – «вощ-щ-е». Въедливый шут. Я перебила:
– И когда устаете от грубиянов, то идете на них с отколотой бутылкой?
– Случается, – охотно согласился он. – Но это, как говорится, не для протокола. Между нами. Антр ну, как говорят французы. В жизни всякое случается, и люди должны научиться прощать друг другу маленькие слабости…
– Например, плевок в лицо?
– Да, и плевок в лицо, – кивнул он. – Взгляните на мой фейс – я пострадал больше всех, но я не только не затаил в душе злобы против ближнего своего, прохожего матроса, вашего дружка, а проявил христианскую готовность всех и вся простить, раскрыть братские объятия примирения и разойтись как в море корабли! Но ослиное упрямство вашего дружка гонит его прямоходом в тюрьму…
Я посмотрела через окно на трибуну – Ларионова уже было не видно, его размыли надвигающиеся сумерки.
– А Шкурдюка? – осведомилась я кротко.
– Ну о ком вы говорите, Ирина Сергеевна, дуся моя? Шкурдюк – животное, потный антисанитарный скот, который в пьяном виде становится просто сумасшедшим. И у меня были способы наказать его очень сильно без всякой милиции и прокуратуры. Я ведь предлагал Ларионову потом: хочешь, плюнь Шкурдюку в рожу хоть десять раз! Хочешь, он перед тобой на колени встанет и до вокзала тебя так провожать будет! Но вашему, простите, придурочному другу это почему-то казалось еще обиднее! Вот и связались теперь железный болван и вязкий дурак…
– Если я вас поняла правильно, то вы хотите посадить Ларионова в тюрьму для того, чтобы спасти своего Шкурдюка?
– А что мне остается делать? – развел руками Чагин. – Конечно, Шкурдюк скотина, но это моя скотина. И парень он, вообще-то говоря, неплохой. Я его бросить не могу. Да и Ларионов сам хорош! Мне его жалеть не за что… Не хочет по-хорошему, пусть тюремной баланды покушает…
Я заметила, что благодушное наглое шутовство Чагина постепенно и незаметно истаяло. Было отчетливо видно, что он сердит и расстроен.
– А вы знаете, Владимир Петрович, мне не кажется, что вы за Шкурдюка стали бы так ломаться…
– То есть? Что вы хотите сказать, голубка моя?
– Мне кажется, что на Шкурдюка вам плевать. Вы сейчас за себя боретесь.