Колеса вагона стучали на стыках, поезд приближался к центру, а Мартин Бек размышлял над этой свежей идеей с быстро убывающим энтузиазмом. Описание было таким отрывистым, что подходило к тысячам людей. То, что Гюнвальд Ларссон в двух различных случаях употребил одни и те же слова, еще не должно означать, что речь идет об одном и том же человеке. То, что кто-то стоит днем и ночью на собственном балконе, еще не должно означать, что это потенциальный убийца.
И все же. Этим стоит заняться.
Мартин Бек, как правило, выходил на станции «Центральный вокзал» и шел на Кунгсхольмсгатан пешком через Кларабергсвиадуктен, однако на этот раз он взял такси.
Гюнвальд Ларссон сидел за письменным столом и пил кофе. Колльберг полусидел на краю стола и ел яблочный пирог. Мартин Бек уселся на место Меландера, посмотрел в упор на Гюнвальда Ларссона и сказал:
— Помнишь женщину, которая звонила в тот день, когда я уезжал в Муталу? Как она заявила, что напротив них, на противоположной стороне улицы на балконе стоит какой-то мужчина?
Колльберг запихнул остаток пирога в рот и с изумлением уставился на Мартина Бека.
— Ага, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Это была какая-то сумасшедшая баба. А что с ней случилось?
— Помнишь, как она описала этого человека?
— Нет, не помню. Как я могу помнить, что мне излагает каждый псих?
Колльберг с большими усилиями наконец проглотил кусок сладкого пирога и произнес:
— О чем это вы говорите?
Мартин Бек махнул ему рукой, чтобы он молчал, и сказал:
— Подумай немного, Гюнвальд. Это может быть очень важно.
Гюнвальд Ларссон подозрительно посмотрел на него.
— Зачем тебе это, а? Ну ладно, подожди, я немного подумаю.
Через минуту он сказал:
— Так, я подумал. Нет, я совсем ничего не помню. По-моему, в нем не было ничего достойного внимания. Наверное, он выглядел обыкновенно.
Он сунул указательный палец в ноздрю и наморщил лоб.
— Может, у него были расстегнуты брюки? Нет, погоди, секундочку… Нет, рубашка! На нем была белая рубашка с расстегнутым воротом. Да, я уже припоминаю. Эта женщина сказала, что у него светло-синие глаза, а я заметил, что это, должно быть, очень узкая улочка. И знаешь, что она сказала? Что эта улица вовсе не узкая, но она смотрит на него в бинокль. Ну, что скажешь, разве у нее голова в порядке? Она сама типичная эротоманка, и нам следовало бы изолировать ее, а не его. Что за дурацкая идея — сидеть у окна и глазеть в бинокль на мужчину.
— О чем это вы говорите? — повторил Колльберг.
— Мне бы тоже хотелось это знать, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Почему это вдруг должно быть так важно?