И хотя каждый новый приступ удавалось отбить, а тела изрубленных шотландцев устилали рвы и откосы скалы вокруг Гнезда Орла, Анна не испытывала к ним сострадания. Вся душа ее, казалось, состоит из одной лишь жгучей ненависти, и она гордилась тем, что сама уложила из арбалета не одного негодяя, созданного «по образу и подобию Божию». Испытывая подобные чувства, грешно было молиться кроткой Богоматери, прося у нее милости и заступничества.
Анна прикрыла глаза. Она не могла лгать Пречистой. Но ей так нужно было ее покровительство, именно сейчас, когда на душе так неспокойно, когда новая беда ворвалась в ее жизнь. Ей бы хотелось молиться со смирением Молли или той же Агнес, дочери Гарри Гонда, которая по полдня, несмотря на то, что вот-вот должна была родить, простаивала коленопреклоненной на холодных плитах замковой часовни, обливаясь слезами и выказывая такое религиозное рвение, какого никто не ожидал в этой вздорной потаскушке.
Войдя сегодня вечером в часовню, Анна ощутила невольный трепет. Здесь уже собрались, преклонив колени, все женщины – начиная от последней крестьянки, пришедшей искать спасения за стенами замка, и кончая странноватым подростком Патрицией, которая, как казалось, больше верит в эльфов да горных духов. И лишь одна она, леди Нейуорта, словно забыла, что следует полагаться не только на свои силы, но и на волю небес.
Да, у нее было без числа забот, она чувствовала себя ответственной за каждого из обитателей замка и тех, кого привела сюда беда. Анна привыкла со всем справляться сама, в этом был корень ее спокойствия и гордости… Гордости… Нет, гордыни!.. Гордыни, в которой упрекал ее когда-то примат Англии Томас Буршье. Он и сам был грешником и предал ее, поверив речам Джона Мортона, нынешнего епископа Илийского, но он был всего лишь слабым человеком, и она давно простила его… Как и другого священника, своего дядюшку Джорджа Невиля, окончившего дни свои в нищете в глухом монастыре.
Но она не могла, как того требовало Писание, прощать тех, что явились разрушить ее дом и сейчас стояли под стенами Нейуорта, ибо в ней все клокотало от ненависти, и ее молитва была бы ложной: «…et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittibus debitoribus nostris»[56].
Анна сжала кулаки от злости на свое упрямство. Нет, ей не дано сломить самое себя. Гордыня… Возможно, и в самом деле она не может совладать с нею. Истинно сказано:
«Она прирастает к человеку, как вторая кожа, и таких Христос не может спасти». Сколько раз, работая вместе со всеми в маслобойне или на кухне, в коптильне или в ткацкой, она твердила себе, что наконец-то освободилась от нее. Но нет! Ее грех состоял в том, что она всего достигла своими руками, своей любовью и самоотречением. Она гордилась тем, чему научилась, и даже сейчас, перед ликом Девы Марии, гордилась тем, что убивала людей, которые стали ее врагами.