Моя двуликость - писателя и совслужащего не вступали в противоречие друг с другом в среде журналистов, людей пишущих и печатающихся. Иное дело - торгпредство. Здесь я ни в коем случае не афишировал свое писательское авторство. По нескольким причинам.
По горькому опыту первой опубликованной книги прозы знал, что первоначальный интерес - да?! вы пишете?! и публикуетесь?! - почти всегда сменялся одним вопросом - и сколько же вам заплатили?.. Первыми моими читателями были близкие мне люди и друзья. И тут меня ждало не то чтобы жестокое разочарование, но достаточно неприятная неожиданность. Наивно предполагал, что все, кто знает меня, просто порадуются вместе со мной надо же, Валерка книгу написал и напечатали! Так оно тоже было, но далеко не со всеми. Отец хмыкнул - а зачем ты меня таким пьяницей вывел? Сын смущенно замкнулся и не стал ничего говорить - видно, написанное про Тамару, про мать чем-то ему было не по душе. Напрасно я объяснял, что отец моего героя - не мой отец, переубедить было невозможно. Кто-то остался равнодушным, кто-то обиделся, кто-то стал завидовать... А зависть многократно усиливается заграницей.
И еще одно немаловажное соображение - книга моя была про туберкулез болезнь опасную и заразную, из-за которой никакую границу никогда не пересечешь. В торгпредстве, как и в системах МИДа, минвнешторга и ГКЭС не принято распространяться о своих болячках. Еще не пошлют в сладкий загранрай. А тут исповедь о чахотке, о разводе - чур, чур меня!
Такие "традиции" в совколонии приводят к пагубным последствиям. Начальник отдела аппарата торгсоветника скрывал свою язвенную болезнь, каким-то образом получив перед отъездом справку, что он практически здоров. Хошь, не хошь, а на переговорах и приемах съешь что-нибудь жгуче-острое или выпьешь для дезинфекции. Открывшееся кровотечение было настолько сильным, что начальника еле откачали. Потребовалась кровь для переливания, но только от своих, от советских, на чистоту аборигенской крови не надеялись. Жена начальника ходила по комнатам, упрашивала. И реакция на ее обращения была неоднозначной - почему я своей кровью должен платить за то, что он скрыл свою болезнь? И не дать нельзя, иначе председатель профкома, считай парткомитета, вызовет и начнет читать мораль про советскую единокровность.
Помню, как в первый раз в жизни я пересекал океан на иностранном самолете. Разница с родным "Аэрофлотом" была ощутимая. Как между недоразвитым социализмом и передовым капитализмом. Мило общался с белой, как лунь, в розовых морщинках бабулей, которая блестела карими глазками, улыбалась фарфоровой челюстью, гремела позолоченной бижутерией, отгадывала кроссворды, рассказывала про туристический вояж в Москву. Ее живой интерес ко мне резко поутих, когда она узнала, что я - советский журналист. В седую голову бабули, очевидно, было прочно вбито Джеймсами Бондами, что все совжурналисты - переодетые "кей-джи-би", то есть КГБ.