- Что же с нами будет? - вдруг спросила она, глубоко вздохнув.
Она смотрела в темный потолок хаты, и он скорее угадал, чем увидел, на ее глазах слезы - от унижения и опустошения? от счастливой усталости? или от любви, которой не суждено продолжиться нигде, никогда? Он провел по ее щеке ладонью, хотел привычное пробормотать: "Ну, что, глупенькая? Ну, перестань..." - но она быстро перехватила его руку своими обеими и приникла к ней щекой, потом губами, быстро целуя и всхлипывая.
- Что-то с тобой должно случиться... Я так боюсь за тебя, ты же безрассудный! Я просто вижу, как ты лежишь - на том берегу, сразу же за переправой, совсем без движения...
- На том - это еще ничего, - сказал он тем беззаботно усмешливым тоном, каким всегда так приятно мужчине говорить с женщиной, беспокоящейся о нем.
- На том, - повторила она, как эхо. - Нет, переправиться ты успеешь. Но далеко не уйдешь.
- Да что со мной случиться может?
- Не знаю. Разве бы я тебя не предупредила, если б знала?. . А только ты со мною уже не будешь. Не дождусь я этого. Никогда.
Он хотел расспросить ее об этом предчувствии, - не потому, что слишком оно его пугало сверх предчувствий своих, но просто он знал, что звук собственного голоса успокаивает многих женщин, - как в комнату вдруг ворвался рев телефонного зуммера, и клацнула за дверью быстро схваченная трубка.
- Але, - сказал глухо Шестериков, должно быть прикрыв рот ладонью. Нет, не товарищ командующий. Отдыхают они... Отдыхают, говорю. Устали очень.
-- Прохиндей, - сказал генерал, усмехаясь.
Она усмехнулась тоже.
- Мне скажите, если что важное, - говорил приглушенно Шестериков. - Это поглядим, надо ли еще будить. Доплыли, говорите?.. Фонарем посветили?.. Ладно, доложу. - И громко, явно для сведения того, кого просили разбудить: Значит, доплыли, дали сигнал... Сколько проблесков?... Два проблеска. Значит, еще не разведали, а только преодолели. Как разведают, три раза должны посветить... Шестериков принял, дежурный у аппарата. Будьте спокойны, мне ж трибунал, если не доложу... И вам всего наилучшего. Счастливо оставаться.
Он прокрутил отбой и чем-то громко зашелестел - должно быть, газетой.
Время, вспугнутое звонком и подхлестнутое вскачь этим первым сообщением, опять замедлилось, потекло в бесконечной, безысходно-мучительной благодарности ей, которая была так чутка и покорна, так хотела всю себя отдать. И, хотя усталость еще не прошла и силы не вернулись, он не мог не потянуться к ней снова, прижавшись губами и горячим повлажневшим лбом. Она отстранилась, насколько можно было, чтобы не прикасаться, пока не пришло время.