Она вступила в старые кварталы, как охотник вступает в лес в первый день охотничьего сезона. Глаза неустанно шарили по стенам и крышам, а руки лежали на камере, как на ложе двустволки. “Руки на затворах, голова в тоске...” Отец очень любил Окуджаву. Больше Окуджавы он любил, пожалуй, только свою работу, да еще иногда, впрочем, довольно редко, ее, Катю.
Потом она забыла обо всем постороннем, потому что началось то, что она, подобно своему отцу, любила больше всего на свете — работа. “Конечно, — подумала она мимоходом, — мне легко любить свою работу: все-таки я не гайки калибрую и не строчу семейные трусы. Хотя вот Толоконникова, например, свою работу не любит, для нее фотографировать — все равно, что трусы строчить или мешки с мукой разгружать... Далась тебе эта дура с ее ногами”, — одернула она себя и принялась за дело. Три часа кряду она переходила из одного старого дворика в другой, выбирала ракурсы, меняла объективы, получила три или четыре не совсем пристойных предложения, на которые отвечала за недостатком свободного времени кратко, энергично и тоже не вполне пристойно, выслушала не менее десятка жалоб на протекающие потолки и засорившуюся канализацию, к каковым давно привыкла. Видя человека с камерой, аборигены неизменно принимали его за корреспондента, как минимум, “Комсомольской правды” и цугом шли к нему в поисках справедливости или хотя бы отмщения. Она даже записала кое-что из этих жалоб в блокнот, чтобы отвязаться — по опыту она знала, что пускаться в объяснения бесполезно, статус же корреспондента давал некоторые преимущества при передвижении в этих мрачноватых дворах-колодцах, где не очень-то жаловали любопытствующих чужаков.
В кассете оставалось не более десятка кадров, когда она решила передохнуть. Найдя уличное кафе, она взяла чашку кофе и уселась на пластиковый стул под красно-белым зонтиком с рекламой “Лаки страйк”, умиротворенно щурясь на неяркое солнышко, понемногу отпивая из чашки и благодушно покуривая. Катя чувствовала, что ее сегодняшняя охота была удачной, хотя окончательно все прояснится, конечно же, только дома, в тусклом красном свете фотографического фонаря.
Время близилось к полудню, и выпущенный, наконец, на волю Валерий Панин по кличке Студент, добравшись до дома пропавшего без вести коллекционера Юрия Прудникова, придирчиво осматривал свой проведший сутки на обочине дороги “порше”, а невыспавшийся майор Селиванов приступил к отработке версии, по которой Панина подставил кто-то из их с Прудниковым общих знакомых. Дело было за малым — найти такого знакомого, но майор не отчаивался, свято веря в результативность обыкновенной, навевающей тоску своей монотонностью будничной работы.