Боляско задумался, глядя куда-то вдаль. Чабанов опять налил коньяку и чуть дотронулся своим бокалом до бокала Сергея. Тот посмотрел на него отсутствующими взглядом и разом выпил.
– Там, ближе к утру, когда в первых лучах солнца они принялись обстреливать нас из минометов и я увидел ошметки человеческого тела, я впервые по-настоящему испугался. Васька заметил и подполз вплотную:
«Спокойно, капитан, ты, я вижу, мужик, что надо. Все будет путем… »
Он у меня потом на сверхсрочную остался, прапором. Я потерял его через год, в кишлаке Сурхи Дарваз. – Голос Сергея задрожал. Он встал, подошел к раковине, пустил воду, вымыл лицо.
– Надо было срезать эту ведьму вместе с «духом», а я промедлил. Дрогнуло что-то в душе – старуха все-таки. А «дух», как оказалось, всунул автомат ей под мышку и шарахнул по мне. Васька меня с ног сбил, а сам очередь в грудь поймал. Я, как увидел, что он руки раскинул и валится на спину, срезал и бабу эту, и гада за ее спиной. Потом мы весь кишлак с землей смешали, только поздно – Ваську он убил.
Слезы лились по впалым щекам Сергея. Чабанов давно не видел мужских слез и ему стало не по себе. Леонид Федорович встал, открыл холодильник и долго выбирал из банки соленые огурцы. За спиной звякнула бутылка.
– Давайте выпиьем, – уже спокойным голосом проговорил собеседник. – Я по ночам почти не сплю, отвык за два года. Там на «боевые» больше ночами ходили, вот и не могу перестроиться. Мне иногда кажется, что я все еще там, а Афгане. Стоит чуть зазеваться, как «духи» тут же прикончат. Вот и вчера, когда этот подонок взвыл, что он плевал на дураков, дохнуших где-то за речкой, я даже не заметил, как ударил его. – Боляско посмотрел на свои руки, пощупал пояс.
– Жаль, что нож в шее этого гада оставил, такой нож был…
– Так ты и нож там оставил?!
– Пьяным был.
Чабанов встал, открыл окно, послушал кваканье лягушек и повернулся к своему гостю.
– Уже поздно, иди спать, спальня наверху. Утром из дома не выходи, а в городе я постараюсь все уладить. Я, почему-то, уверен, что мы поладим. – Он проводил взглядом Сергея, поднимающегося по лестнице и спросил:
– Ты кем был в армии?
– Командиром разведроты.
Леонид Федорович еще немного посидел, покурил, потом поднялся и вышел из дома. Он осторожно вывел машину из ворот и медленнно, как ездил пьяным, поехал домой.
У порога своей квартиры он услышал, что в гостиной работает телевизор. Жена, так и не привыкшая к его поздним возвращениям, спала в кресле у накрытого стола. Чабанов выключил телевизор и повернулся к жене.
Сон разгладил морщинки под ее глазами и вместо них проступили какие-то белые круги. Пышные золотистые волосы, так поражавшие в молодости воображение Леонида Федоровича, поредели и были обильно прорежены сединой. Некогда длинные пальцы жены припухли и раздались в суставах. Чабанов смотрел на нее и думал, что во всем свете нет человека, любящего его так, как она. Да и сам он заметил, что с годами, место горячего, страстного чувства заняла глубокая любовь. Леонид Федорович никогда не был ханжой и знал немало женщин, но уже много лет образ жены в его понятии сливался с самой жизнью. Это была не громкая фраза, он вообще не любил выспренности, это было сутью его отношений с женой. Сейчас, глядя на спящее лицо Аннушки, он вспомнил, что все его промахи, ошибки и огрехи он воспринимает, как свои. А сейчас он впервые в их жизни решился на Дело, о котором не мог не только рассказать, но и даже намекнуть ей. Он вступал в новую жизнь, в которой оставался один на один против всего привычного им мира. Сегодня еще можно было повернуть назад, остановиться, но среди болота подлости и всегосударственного обмана он нашел единственный, приемлимый для его натуры выход – создать Свое Государство, свою систему ценностей. В окружающей его пустоте, среди мерзости, в которую превратились его вчерашние идеалы и представления о Добре и Зле, Чести и Справедливости, Народе и Правительстве – он чувствовал себя Человеком, способным не только создать свои Законы, но и заставить других жить по ним.