– Вполне. Все на русском языке.
– Иронист! Ты не утомлен своими замороженными страданиями, так сказать, плачем по гибнущей России? – проговорил Спирин и почмокал губами, точно пробуя на вкус нечто несъедобное. – Спрашивать о здоровье умирающего у родственника – не всегда вежливо! Так? Та-ак! И – напрасно! Почему? Отвечу, отвечу. Ты человек несовременного склада, ты идеалист девятнадцатого века, наивный народник, потомок Дон Кихота, ты – просто идиот московского разлива! – вдруг взорвался Спирин, изумляя Андрея какой-то озверелостью. – Ты не понял, что вокруг тебя хищные тигриные пасти, клыкастые морды, медные рожи демократов и новых русских адвокатского происхождения! Если ты такого не понимаешь – ты трус и ничтожество перед правдой! Они – победители! Он! Ты – побежденный и сидишь в клозете! Признайся – проиграл ты!
– Это так, – выговорил Андрей пропадающим голосом и почувствовал, как у него заболел затылок. – Очень тебе благодарен… за науку. Спасибо.
– Кушай на здоровье.
И Спирин с презрительным уничижением перечеркнул омытыми пьяной влагой глазами лицо Андрея. – Знаешь ли ты, наивняк, что такое сейчас Россия? Ты думал об этом без всякой там гнусной лирики?
– Немного.
– Так вот слушай, умник. В одной мудрой древнегреческой эпиграмме рассказано, как на лире оборвалась струна, а самая обыкновенная примитивная цикада прыгнула на ее место. И вот тут началось дикое пиликанье на весь мир: дзиг-дзаг, дзыг, дзаг! Россия – цикада, глубокоуважаемый кантианец. А не лира. И на весь мир: дзыг-дзаг!… С хрущевских времен, со времен тыквоголо-вого и Мишки Меченого! Ленинско-сталинско-хрущевский обрубок – вот что такое вместо державы. Была великая страна – и нет великого гиганта! И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор… И ты в этом мусоре – искуренный до ногтей окурок! Будь реалистом – осознай!…
Спирин рывком сел на диване. Он тяжело дышал. Его потная грудь, обтянутая тесной майкой, взбухала мускулами. Он глядел на Андрея с нескрываемой враждебностью.
– Дальше, – сказал Андрей, убеждая себя выдержать сполна этот исступленный взрыв. – Говори уже до конца. А то мы как-то ни разу…
– А дальше, – продолжал измятым голосом Спирин, – дальше презерватив не пускает! Ты вроде бы думаешь обо мне как о вислоухом простаке, удобном старом однокашнике, который вроде бы обязан тебе чем-то? Зачем я должен продавать тебе машину, ездить к твоей наркоманке, отвозить ее в клинику, узнавать о милиции? Да, я могу то, что ты не можешь! И в этом моя власть над тобой! А по сути – ты же живешь за счет знаменитости своего деда. Ты думаешь, твои статьи – чистое словесное молоко, обещающее спасение? Не-ет! А сам? Кто ты сам? Не Христос, не Кант! Но, миленький, ты – из элиты, из советской золотой молодежи, из советской, поэтому… поэтому ненавидишь демократов… ненавидишь за то, что они тебя не признают. А сам ведь ты – что ты можешь? Ничего! Слабачок, желающий купить пистолет, чтобы защищаться, видите ли! Верблюжий хохот! Покупай хоть танк – ни хрена не поможет. Жалкий ты! Ну, как ты можешь, например, защититься от меня, когда я в копейку на лету попадаю! Сосульку запомнил? В твоей люстре! А есть умельцы получше меня!