– Какого шута вертитесь тут со своими игрушками, многопочтенные девы? Откуда вы появились? – вдруг рявкнул невежливо Егор Александрович. – Не мешать! Брысь отсюда! Чтоб следа вашего не было! Брысь, пока не схлопотали ата-та по тощим ягодицам, извиняюсь за медицинскую фразеологию!
– Вы дикарь! Какое вы имеете право? – завизжали девицы, рассыпая вокруг себя пепел от сигарет.
– Мы – из телевидения! Как вы можете в мастерской выдающегося художника произносить такие слова!
И выкрикнув это залпом, девицы кинулись к толстому парню, неповоротливо топтавшемуся в толпе с громоздкой телевизионной камерой на плече.
– Жора, ты снял эту сцену, Жорик? Ты не слышал, не слышал? Представить нельзя, чтобы в доме академика Демидова так издевались над прессой и работниками телевидения!
Парень таращил глаза, оловянные капли пота скатывались по круглым его щекам, висели на подбородке.
– Кто вас оскорбил, девочки?
– А вот этот телеграфный столб с бородой!
– Да это сам знаменитый Демидов, козочки! – прыснул парень, поправляя камеру на плече и роняя капли пота с подбородка. – Он еще и не такое способен… Для него ни Бога, ни черта!…
– Ах, вот оно что! Знаменитости все позволено! Дикий дом! – пискнули козочки и с достоинством, извиваясь спинами, заскользили к выходу из мастерской.
А Демидов, не слыша и не слушая щебет оскорбившихся козочек, был всецело занят иностранцем, спрашивал его с простоватым интересом:
– А что вы называете, мистер Хейт, цивилизованной жизнью, которую вы прочите России?
– Культурная жизнь… э-э… комфорт… свобода… э-э… демократия…
– И если взглянуть на Америку нагишом, то урбанистическое и торгашеское безумие, – вставил Демидов и крякнул так густо, что у Игоря Григорьевича вздрогнули длинные волосы на плечах. – Должен вам сказать, мистер Хейт, – продолжал Демидов, – что я ненавижу то, что в насмешку вместо жизни дали нам российские демократы и всяческие ничтожества под знаменем любви к народу. Наша свобода – абсурд. И ваша – также. А что касается вашей цивилизации, то в Америке меня до головокружения потрясла мягчайшая, как вата, туалетная бумага. Отнюдь не живопись и не скульптура. Здесь у вас – сплошь пустыня Сахара. Да-с!
– Так уж все? – выставили бороды трое живописцев, задышав водочным перегаром. – Вы не признаете американскую живопись?
– До крайности! За малым исключением! Бездарно! А вы, молодцы, кто такие? Угарные юмористы? – громыхнул Демидов и рубанул по воздуху кулаком с такой силой, что трое тут же нырнули за чужие спины. – В музеях современной живописи, мистер Хейт, я зевал так, что у дантиста пришлось вправлять челюсть. Вывихнул к чертовой матери!