Во дворе стали взрывать петарды. А в телевизоре продолжали стонать. Горейчук приоткрыл глаза. Там прыгал кролик в галстуке-бабочке, шли цветные титры, и лежала баба — голову запрокинула, губы покусывает, под мышками у нее голо, сама себе соски крутит.
— Не дразнись, Тань, — пробормотал Горейчук. — Дуй скорее сюда. Я же не могу к тебе в телевизор влезть такой уставший. К тому же брюки. Ну?..
Он сделал еще одну попытку раздеться. Стянул брюки до середины бедра и почувствовал: все, кранты. Таня Дымкова жалобно вскрикнула, стала мотать головой из стороны в сторону, будто изо всех сил пытается материализоваться. Волосы у нее почему-то стали длинные и рыжие. «Так даже интереснее», — устало подумал Горейчук.
За окном бабахнуло, он вздрогнул. Потом раздалось шипение, и крики стали громче раза в два. Окно осветилось зеленым.
— ГА-ЗАР!! ГА-ЗАР!!..
— Это они из ракетницы стреляют, Танюш. У них день рождения. Какой-то Газар — армянин, наверное. Здесь много армян, у них женщины красивые, только рано старятся. Спорить с ними бесполезно, я как-то выходил по пьяни, хотел порадок навести — покатили через весь двор, суки. А нам пофиг, правда? Ты поможешь мне стянуть брюки, потом носки, потом… Ну, не знаю, может, я покатаю тебя на себе.
Как в прошлый раз… Только пошевеливайся, Тань, и кончай крутить свои сиськи, как последняя дура, видишь — я лежу тут, уставший, черт…
И Таня Дымкова посмотрела на него. Она провела пальцем с обратной стороны экрана, и Горейчук увидел едва заметный прозрачный след. «Она готова, — понял он. — Сейчас начнет мать… матьреализовываться». Во дворе снова бабахнуло. Таня оглянулась в сторону окна, подмигнула озорным зеленым глазом.
Началось.
Горейчук услышал, как разлетелось стекло и посыпалось на пол, затем невольно зажмурился: комнату осветила яркая вспышка.
— Полегче, Танюша, — попросил он. — Ты — звезда, кто ж спорит, только не надо телевизор бить, я хрен когда на новый заработаю, а тебе ведь еще возвращаться на работу надо, куда полезешь потом?..
Беспокоился он зря. Телевизор стоял целый, там снова прыгал кролик в бабочке — а щеки Горейчука обдавало жаром. Это Таня Дымкова с длинными-предлинными рыжими волосами бегала по его комнате, смеялась как оглашенная, трогала руками его вещи: занавески, стопку газет, кружку с остатками позавчерашнего чая, трогала видавший виды сервант, кресло, обои — и все это тоже становилось рыжим, горячим, трескучим.
— Елки, — сказал Горейчук. — Наверное, скучно сидеть в этом ящике день-деньской, скажи?.. Будто тебя в посылке куда-то отправляют. Понимаю… А теперь — иди. Иди ко мне, Танюш. Скоренько. Будь умницей. Я устал. Давайдавай, ну…