Следившая за мной сила оказалась не так уж проницательна, размышлял я, стараясь не прерывать работы. Как видно, не-умерший купился на фальшивку и решил, что я внял предостережению, вернулся к обычным занятиям. Мне не удастся долго скрывать, чем я занят на самом деле, но в ту ночь притворство было моей единственной защитой. Я придвинул поближе настольную лампу и углубился в семнадцатый век еще на час. Прикидываясь, что занят выписками, я рассуждал сам с собой: последняя угроза Росси относилась к 1931 году — его имя над могилой Влада Цепеша. И Росси не нашли мертвым за письменным столом, как нашли бы меня, если бы я не принял мер предосторожности. Его не обнаружили истекающим кровью в коридоре, как Хеджеса. Его похитили. Разумеется, может, он и лежит где-то мертвый, но, пока не узнаю наверное, я буду надеяться, что он жив. С завтрашнего дня начинаю поиски могилы.
Сидя на камнях старой французской крепости, отец всматривался в морскую даль, как смотрел в пропасть под Сен-Матье, на парившего под нами орла.
— Вернемся в отель, — сказал он наконец. — Дни уже стали короче, ты заметила? Не хочу, чтобы нас застигла здесь темнота.
От нетерпения я решилась спросить напрямик:
— Застигла?
Он серьезно посмотрел на меня, будто взвешивая опасность ответа.
— Тропа крутая, — наконец сказал он, — и мне что-то не хочется впотьмах продираться сквозь ту чащу. А тебе? — Мне показалось, что и в его голосе прозвучал вызов.
Я взглянула на оливковую рощу внизу. Деревья уже казались не персиково-серебристыми, а бледно-серыми. Каждое деревцо, извиваясь, тянулось к крепости, когда-то охранявшей его — или его предков — от сарацинских факелов.
— И мне не хочется, — ответила я.
В начале декабря мы снова были в пути, а усталость летних поездок давно забылась. Снова резкий ветер Адриатики играл моими волосами, и мне нравились его грубоватые прикосновения: будто зверь с тяжелыми лапами бродил по гавани, заставляя резко хлопать флаги перед отелями и вытягивая верхние ветви городских платанов вдоль улиц.
— Что? — прокричала я.
Отец снова сказал что-то неразборчивое, указывая на верхний этаж императорского дворца. Оба мы запрокинули головы.
Стройная твердыня Диоклетиана высилась над нами в ярком утреннем свете, и я чуть не опрокинулась назад, пытаясь увидеть ее доверху. Тут и там промежутки между колоннами его прекрасной колоннады были заложены каменной кладкой, — в основном людьми, разделившими здание на квартиры, как объяснил позже отец, — так что по всему фасаду светились каменные заплаты, собранные из разворованных плит древнеримских строений. Кое-где виднелись трещины: следы землетрясений или потопов. Из них тянулись плети вьюнков, а то и тонкие деревца. Ветер хлопал широкими матросскими воротниками. Моряки по двое, по трое прогуливались вдоль набережной, сверкая медными лицами и проволочными ежиками уставной стрижки, особенно темными над белыми форменными бушлатами. Я за отцом прошла вдоль подножия дворца, по сухой опавшей листве платанов и палым каштанам, и вышла на площадь, пропахшую мочой и окаймленную монументальными памятниками архитектуры. Прямо перед нами поднималась фантастическая башня, открытая всем ветрам и разукрашенная, как свадебный пирог. Под ней было не так ветрено, и можно было говорить, а не кричать.