Вот он встал, как жаворонок, на месте, сложил крылья и камнем стал падать вниз.
Тут же Моня подхватился вокруг него – завил спираль.
Тучерез упал на крышу Красного дома, раскрыв крылья в самый последний момент, а Моня перевернулся через крыло, через голову, пролетел у самой Тимохиной головы и снова взмыл кверху, догоняя монахов.
А солнца уже и не было видно. Хвост заката торчал из-за кооперативного дома, фонари зажглись в Зонточном, а в небе появились две или три звезды. Сумрачный, фиолетовый лежал Зонточный переулок под вечерним московским небом. Сверху, с крыши, уже и не было видно лица бабушки Волк, сидящей под американским кленом, и дяди Сювы в окне третьего этажа. До нас долетали только отдельные их слова:
– Сейчас бы селедочки баночной.
– Да есть у меня пара красноглазок, заходите, бабушка.
Жильцы перебегали из подъезда в подъезд, хлопали дверями, и в окнах уже зажигался свет.
На пустыре опять горели овощные ящики, и возле огня виден был какой-то кривой силуэт с граблями в руках. Он то взмахивал граблями, как будто гоняя ворон, то вскидывал их на плечо наподобие винтовки, то шарил ими в огне. Переломивши грабли об колено, он бросил, наконец, их в костер и долго сидел на корточках, глядя, как сгорают они.
За Красным домом на Крестьянской заставе вспыхивали фары троллейбусов и автомашин, из метро вылезали на площадь разноцветные человеческие тени, рассыпались в разные стороны и редко какая-нибудь их них поворачивала в наш переулок.
– Опять она повесила курицу между дверями, – послышался сердитый голос. – Да купи же ты холодильник.
– Не твое дело, – отвечала Райка, – куда хочу, туда вешаю. Отцепитесь от меня.
Райка подошла к окну, полила из лейки зеленый лук, выглянула во двор, но никого не было уже видно во дворе – ни бабушки Волк, ни дяди Сювы. И Жильца из двадцать девятой квартиры не было видно.
Скучный сидел он дома и перебирал перья – красные и золотые, скромные и многоцветные.
«Что в них толку, – думал он. – Взлететь они мне не помогут».
Жилец вспомнил было сон про Райку Паукову, но тут же подумал:
«Какая такая Райка? Эта грубая женщина?! Да она даже улыбнуться не может. Только грубит».
Жилец захлопнул альбом, кинул его на шкаф, надел пиджак и вышел на улицу.
Мрачный-мрачный постоял он под американским кленом, вздохнул и пошел за ворота.
«Не жилец я на этом свете», – думал Жилец.
Мрачный-мрачный шел он по переулку, шел и шел и не оглядывался назад. А зря не оглядывался, потому что следом за ним шла Райка Паукова и улыбалась, как умела.