Никите Горову, воспитанному советской властью в пренебрежении к религии, вдруг захотелось обрести веру — столь же простую и крепкую, как та, что прозвучала в словах девочки. Он считал себя атеистом. Он был очевидцем, на какие чудовищные деяния способны вожди народов, возомнившие, что веруют в то, что бога нет; ему было понятно, что нет надежды на справедливость в мире, отринувшем понятие о божественном воздании и о жизни после смерти. Бог должен существовать, иначе человечество не сумело бы справиться с собой и давно бы уже погибло. Аня плакала у него на плече. Он, крепко обнимая ее, гладил ее золотые волосы.
Небо в похожих на кровоподтеки пятнах вдруг разверзлось, обрушивая потоки дождевой воды. Капли застучали по подоконнику, запрыгали по окну, стали растекаться по стеклу, размывая пейзаж за окном.
До конца того страшного лета они пробовали отыскать хоть что-нибудь, над чем можно было бы посмеяться. Они ходили в театр на Таганке, на балет, в мюзик-холл, в цирк. Не единожды танцевали они в большом павильоне в парке Горького и до изнеможения, как дети, старающиеся не пропустить ни единого удовольствия, развлекались на аттракционах Сокольнического парка. Каждую неделю они ходили в «Арагви», едва ли не самый знаменитый ресторан в городе, и там Аня училась вновь улыбаться за порцией мороженого с вареньем, а Никита там же постепенно превращался в знатока и ценителя сациви[11] — это обильно сдобренный приправами цыпленок, которого тушат в ореховом соусе. В этом ресторане они пили слишком много водки, запивая ею икру, и слишком много вина, заедая его сулугуни[12] с хлебом. И каждую ночь они пылко любили друг друга, любовь походила на взрыв, словно страстью своей они рассчитывали перечеркнуть страдания, рак, смерть.
Хотя она так никогда и не стала прежней беззаботной Аней, все же, по сравнению с ним, она приходила в себя быстрее. Ведь ей было только тридцать четыре года, она была на десять лет моложе Никиты, живее его, бодрее духом. А самое главное — она не испытывала чувства вины, которое давило на него, словно свинцовое ярмо, повешенное на шею. Он понимал, что Никки в последние свои недели на этом свете и особенно в последние часы должен был все время спрашивать об отце и звать его. Понимая это, Горов не мог избавиться от ощущения, что он бросил дитя, он как бы предал единственного сына, не сумел его спасти. Несмотря на необычные для нее паузы в разговоре, когда ее молчание становилось еще глубже из-за какой-то новой серьезности в глазах, Аня постепенно вновь обретала былой задор и бодрость духа. А вот Никита только притворялся оправившимся.