«Прекрасная мельничиха» поражает неслыханным даже для Шуберта богатством и разнообразием мелодий. Они, подобно воспетому композитором ручью, льются легко и свободно, единым, неудержным потоком.
Музыка «Прекрасной мельничихи» при всей ее непревзойденной гениальности поразительно проста. Это мудрая простота совершенства. Каждая из песен как бы сама рвется на слух. Отсюда истинная народность всего цикла, в самом широком и высоком смысле этого слова. Однажды услышав «Прекрасную мельничиху», на всю жизнь проникаешься любовью к ней. Это любовь с первого взгляда и навсегда.
«Прекрасная мельничиха» была издана. И что же? Шуберт как был, так и остался нищим. За рукопись ему уплатили гроши. Издателя же она озолотила. Издатель, по свидетельству Шпауна, через некоторое время (Шуберта тогда уже не было в живых) «благодаря переизданиям нажил такие барыши, что смог приобрести целый дом. А певец Штокхаузен лишь за один концерт с исполнением «Прекрасной мельничихи» в Музикферайн-зале получал втрое больше, чем Шуберт получил за создание всего цикла».
Вопреки всем стараниям лекарей здоровье Шуберта улучшалось. Медленно, но, как показало дальнейшее, не особенно верно. В конце концов он все же вышел из больницы. И смог, подобно поэту, воскликнуть с торжеством и удивлением:
Я ускользнул от Эскулапа,
Худой, обритый, но живой…
Выход из больницы всегда радостен. Как бы ты ни чувствовал себя,>воля радостней неволи, свежий воздух улицы радостнее пропахшего карболкой и гнойными бинтами воздуха больничных коридоров, а золотистое солнце придунайских лугов радостнее унылой полутьмы палаты.
И Шуберт радовался, безудержно и безотчетно, как радуется ребенок: не вспоминая того, что было вчера, и не задумываясь над тем, что будет завтра.
Он вновь посещает шубертиады. Теперь его уродливо оголенный череп украшен париком. А дома, когда он снимает его, начавшие отрастать волосы топорщатся смешным колючим ежиком.
Он снова шутит, смеется. И пишет, все время пишет: квартеты, немецкие танцы, вальсы.
Однако очень скоро выяснилось, что радоваться рано, да и нечему. Болезнь оказалась коварной, а врачи неумелыми. Они лишь кое-как подлечили, но не вылечили его.
Вновь пришли боли, долгие, мучительные. Их безжалостное кольцо все расширяется. Теперь у него начали болеть кости, и так сильно, что левая рука отказывалась играть.
Но физическая боль, как ни остра она была, не шла ни в какое сравнение с болями моральными. От одной лишь мысли, что болезнь неизлечима, что окончательная поправка невозможна, он, усталый, измученный, вскакивал ночью с постели и подолгу из угла в угол метался по комнате. Бесцельно и бессмысленно. До тех пор, пока, вконец выбившись из сил, не падал в постель и не забывался тяжелым и беспокойным сном, который не приносит ни отдыха, ни забвения, а лишь сдавливает голову чугунными тисками. А через час-другой вновь вскакивал на ноги. И вновь шагал, шагал из угла в угол. Подобно узнику, осужденному на пожизненное заключение.